Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Ну еще бы.

— Она все еще в Ричмонде. Я поеду туда на этой неделе и, может, заберу ее для Хатча. У него, я хочу сказать, у отца, был полный комплект, подарок одной учительницы.

Брэдли наконец уселся. — Не обременяй Хатча форрестовским наследием, Роб. Будь сам его последним преемником.

В памяти Роба отец сохранился добрейшим человеком на свете; три года самому ему вдалбливал латынь Торн Брэдли — три года бесплодных, как пустыня. Ему хотелось сказать: «Мы оба с радостью будем ему преемниками», но он явился сюда просителем и потому, присев на свободный стул в трех шагах от Брэдли, сказал: — Мне может понадобиться ваша помощь.

— А чем я могу тебе помочь?

— Взять меня осенью на работу.

Брэдли покачал головой. — Увы!

— Преподавателем труда, — сказал Роб. — Я слышал, что это место пока у вас не занято.

— И без ущерба может оставаться незанятым, — ответил Брэдли. — Так ли уж существенно, чтобы будущие фермеры умели выпиливать замысловатые подставки для книг, которых у них никогда не будет? По-моему, нет.

Роб сказал: — А если мебель? Я когда-то делал мебель.

— Где? В колледже?

— В Джеймсовском училище в Ричмонде. После смерти жены я стал подыскивать себе какое-нибудь спокойное занятие, чтоб как-то отвлекаться — по вечерам, в свободные дни. При училище была мастерская — инструменты, правда, старые, но еще вполне пригодные, и я уходил туда и работал, иногда до рассвета. Сделал несколько столов, большой угловой буфет. Я мог бы снова этим заняться.

— А что произошло в Роли?

— Простите?

Лицо Брэдли оставалось непроницаемым, невозможно было определить, известно ли ему что-нибудь. — У меня было впечатление, что ты там хорошо устроен. Ева совсем недавно говорила мне, что тебя не выцарапать оттуда.

Роб понимал, что частичное умолчание ничего не даст. — Меня уволили, — сказал он.

Брэдли немного подался вперед, чтобы изобразить сочувствие. — Ты хочешь объяснить мне причину?

— Хочу, — ответил Роб. — Я знаю, вы осуждаете моего отца за то, что случилось много лет тому назад, но я-то этого не помню. А когда я вырос и разыскал его, он многое сделал для меня.

— Что именно?

Роб об этом и сам думал. Не многое, одно только, — преподал ему убедительный пример, как человек может остаться порядочным, невзирая на превратности жизни, сохранить в сердце любовь и великодушие, неиссякаемый запас терпения. Но не объяснять же это здесь. Прежде чем он придумал какой-нибудь безобидный ответ, заговорил Торн Брэдли:

— За пьянство?

— Простите?

— Тебя за пьянство уволили?

— Отец умер в мае. Вы, может, об этом не слышали. Его оставили преподавателем и после того, как ему исполнилось семьдесят лет; школа была у него в неоплатном долгу, и администрация это отлично понимала. За ним сохранили его кабинет, и в тот вечер он сидел там, проверяя экзаменационные работы, обещал вернуться домой к ужину. Когда он не вернулся к восьми часам, его экономка села в автобус и поехала узнавать, в чем дело. По ее словам, она не стала звонить по телефону, потому что боялась услышать издали что-нибудь плохое. Вот и убедилась лично. Уже совсем стемнело, но у него в кабинете не горел свет. Она говорит, что долго стояла у окна, пытаясь заглянуть в комнату, пока не привлекла к себе внимание проходивших мимо учеников. После этого ей пришлось зайти в комнату и включить свет. Падая, он перевернул кресло, в котором сидел, но сумел каким-то образом добраться до окна; он лежал у радиатора на спине, со спокойным лицом. Он успел проверить все работы, кроме трех — лучших. Оставил их на десерт — он всегда так делал. Убедившись, что он мертв, она поставила его кресло и села за стол, чтобы успокоиться немного. Затем выставила отметки за три последние сочинения — всем высший балл (она помогала ему в прошлом и умела подделывать его почерк). И только тогда пошла звать на помощь.

Брэдли выслушал его рассказ, отвернувшись к окну. Так и не повернув головы, он сказал: — Рассказывать мне… зачем тебе понадобилось рассказывать мне все это?

Роб сделал это без заранее обдуманного намерения. — Наверное, потому, что я знал все эти годы, как сурово вы судили его. Мне хотелось, чтобы вы поняли — он заслужил легкую смерть.

Брэдли посмотрел на него в упор. — Это я понял. Но легкая смерть выпадала нередко и злым людям; Тиберий Цезарь умер с детской улыбкой на устах. Только у тебя создалось неправильное впечатление. Я никогда не осуждал его, что бы там я ни говорил. Пойми, я скучал без него. Пойми, я любил его сильно, любил по-разному. Он был старше меня на одиннадцать лет; когда я вернулся домой после окончания колледжа, оказалось, что он снимает комнату у моей матери, что он живет бок о бок со мной и работает ежедневно в одной со мной школе, и не прошло и недели, как я полюбил его, как друга, как отца. Со временем я стал боготворить его и не стыжусь признаться в этом. Даже сейчас мне кажется, что иначе быть не могло, что только такие чувства он должен был возбуждать. В отличие от меня, ему не удалось окончить колледж, но я не знал человека более начитанного, он читал, потому что жить не мог без книг, книги были для него пищей, которую он перерабатывал в силу и щедрое тепло. Ты, может, не знаешь, но он писал стихи, и хотя они были перегружены неизбежными для молодых людей жалобами, по-моему, он был счастлив. Целый день мы вдалбливали детям разные науки, так что под конец я чувствовал, что готов кого-нибудь зарезать, затем мама кормила нас Джином, и мы шли пройтись по нашей старой Грин-роуд, а вернувшись, готовились к предстоящим занятиям — каждый в своей комнате. Иногда, после того как я задувал лампу (в комнате становилось темно, как в склепе), он приходил ко мне, садился у меня в ногах и читал в темноте только что написанные стихи.