Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Он готовился к лекции, пока не услышал, что она укладывается в постель, и только тогда взялся за письмо Робу, написать которое было необходимо. Закончил он его около часу ночи и сразу же потел спать. Проходя мимо спальни Полли, он не остановился у открытой двери, хотя прекрасно ощутил накал тревожного ожидания в затаившейся темноте.

Сейчас, на рассвете, с удивлением убедившись, что совсем выспался за столь короткий срок, Форрест лежал под прохладной простыней на узкой кровати, широкими ладонями исследуя свое тело. Он редко проявлял интерес к себе — не имел на то ни времени, ни желания, но сейчас с радостью ощутил крепость мышц и отсутствие жира; никак себя не ущемляя, не ограничивая в еде, не прибегая к гимнастике, он успешно противостоял времени; на его теле мало отразились прожитые пятьдесят четыре года (скажем, последние пятнадцать лет: он выглядел на тридцать восемь и чувствовал себя не старше), хотя он и знал, что опасность подстерегает его на каждом шагу и миллионы клеток уже замышляют, быть может, самоуничтожение.

Он встал, налил из кувшина воды в фаянсовую кружку, прополоскал рот, промыл глаза и пошел к Полли.

Она лежала с открытыми глазами на правом боку, лицом к двери и смотрела на него без улыбки: левая рука, откинутая за спину, показалась ему неестественно вывернутой или бескостной.

Форрест хотел поговорить с ней. Будь он одет или скрыт темнотой, он мог бы с порога сказать: «Очень мало, что изменилось. Может, и вовсе ничего. И независимо от того, каковы будут последствия этих двух дней, тебя это не коснется». Но он стоял в бледном свете занимающегося утра в помятом нижнем белье, чувствуя себя нелепо под ее взглядом. Поэтому он сделал то, что вообще редко делал — раз десять в год, не больше — и никогда прежде без ее разрешения. Быстро вошел и сел на кровать в ногах у Полли. Они помолчали, затем он спросил:

— Ты спала?

— Наверное, — ответила она и посмотрела на окно со спущенной зеленой шторой. — Который теперь час?

Через простыню Форрест нащупал ее сухую щиколотку. — Половина шестого, — ответил он.

Полли ногу не отодвинула.

Он воспринял это как разрешение и, выждав чуть-чуть, чтобы дать ей время передумать, взялся за одеяло возле Поллиного плеча и отдернул его немного, чтобы лечь на приоткрывшееся рядом с ней узкое место, на несмятую, будто только что расправленную ею в ожидании его прихода простыню, прохладную, как самый прохладный час ночи, приведшей его в такое бодрое состояние, которую она — как он теперь понимал — провела без сна. Он лег на спину, не касаясь Полли, уставившись на электрический штепсель, черневший на стене, все больше утверждаясь в мысли, что ответ, который он даст — обязан дать через минуту, — будет правдивым, исполненным милосердия и благодарности. Нужно только найти верные слова.

Полли тронула его за локоть пальцем левой руки. Затем приподнялась чуть-чуть, откинула назад распущенные волосы и стянула через голову ночную рубашку — бросила ее на чистый пол и легла на спину.

И Форрест решил, что это лучший способ ответить. Постоянная все эти годы сдержанность в отношениях наделила их тела даром речи куда более внятной, чем слова; так что редкие моменты их близости были праздничны, таинственны, удивительны. И, главное, они подтверждали с математической точностью и ясностью их взаимную любовь. Вот и сейчас они подтвердили свою любовь в глубоком молчании. Слышны были лишь голоса неодушевленных предметов: полотна, дерева, — железа, да еще шепот благостного ветерка.

Они лежали удовлетворенные и отдохнувшие, а в просветы между шторой и оконной рамой в комнату быстро проникал понедельник. Форрест сказал лишь: — Через час мне уходить.

— Ладно, — сказала Полли. — Одевайся, а я пойду готовить завтрак. — Она снова приподнялась и достала с пола рубашку. — Чему ты будешь учить их сегодня?

— Как сказать «бог» на четырнадцати языках.

Она рассмеялась, и он вместе с ней.

К половине седьмого утра Рейчел погрузилась в самые глубины сна. Она легла рано, чтобы не слушать предположений, которые строили мать и братья Робертс, не видеть тоски в глазах Грейнджера, забыть о собственных страхах и надеждах, ну и, конечно, проворочалась в постели часа три, пока не затих весь дом. Затем она надолго впала в оцепенение, которое показалось ей блужданием в пугающих потомках (злая насмешка!), а на доле оказалось сном, лихорадочным и непрочным, но достаточно крепким, чтобы защитить ее от шумов, которыми сопровождался приезд Роба. Каким-то уголком подсознания она все-таки отметила его приезд — как он прошел в свою комнату и тихо разделся, ничего больше — и это умиротворило ее, позволило погрузиться в забытье, о котором она мечтала еще с пятницы, после того как он ушел от нее, дав загадочное обещание вернуться и сказать слово, которое приведет ее к нему — или хотя бы рассказать о своих поисках такого слова. Итак, медленно погружаясь в сон, она проследовала через несколько слоев его — оживленно поболтала во сне, что случалось с ней нередко (декламация сменялась длинными остроумными тирадами, убийственно находчивыми репликами — куда все это девалось днем?), поговорила с Люси (матерью Деллы, умершей давным-давно) о том, как резать глину на кусочки-карамельки, на радость отцу, не терпевшему конфет, долго бормотала имена подруг в школе, в которую пошла семя лет и девять лет спустя закончила с отличием, — но ни словом не обмолвилась о Робе. Она удивлялась такому со своей стороны упущению, попыталась представить себе его лицо, придумать что-нибудь интересное про него, перерыла свой словарный запас, тщетно отыскивая нужное слово, которое она скажет ему днем — единственное нужное слово.