Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Я понимаю, что вы устали, — сказала она, — но обед ждет.

Роб встал. Она посторонилась и, приглашая жестом, пропустила его вперед.

Очутившись снова в светлом коридоре, он оглянулся на нее, ожидая дальнейших указаний.

— Вот сюда, — сказала она и прошла впереди него в противоположную дверь, рядом с которой внесла литография «Алтарь Мира».

Роб ладонями пригладил истрепанные волосы и вошел вслед за ней в комнату, тоже светлую, где стоял небольшой круглый стол, заставленный едой. Человек, находившийся у дальней стены, повернулся к Робу. Довольно долго все молчали. Затем она сказала:

— Садитесь рядом с мистером Мейфилдом. Вон там.

Человек сказал: — Робинсон, прошу! — и слегка наклонил голову, не сделав, однако, ни шагу навстречу. Роб сказал: — Спасибо! — и направился к указанному ему стулу. «Нет, все-таки я правда лежу на дне реки Джеймс». Ему показалось, что он пробивается наверх сквозь темную толщу быстро текущей воды. Немножко не достигнув поверхности, он остановился и сказал: — Прошу извинить меня за мой вид. Я ведь прямо с работы. — Он повернулся к Полли, чтоб поблагодарить ее за бритье, но она куда-то исчезла. В комнате был только отец.

Форрест сказал: — Воспринимаю это как комплимент.

— Каким образом? — спросил Роб.

Форрест улыбнулся: — Значит, спешил.

Казалось, сейчас непременно нужно говорить правду — новое место, новые возможности. Роб тоже улыбнулся, что далось ему нелегко. — Бежал, — сказал он, — только скорее от чего-то , чем к чему-то.

Форрест помолчал, будто тоже погрузился в пучину и ему приходилось обращать смутные отголоски звуков а понятные слова; затем он громко рассмеялся. — На то нам и ноги даны. — Он сделал шаг к столу и указал Робу на соседний стул. — Они принесли тебя сюда, — и, повернувшись к открытой двери справа от себя, громко сказал: — Полли, обедать! А то мы тут умрем с голода.

— Не умрете, — откликнулась она, появившись в дверях, в руках она несла дымящуюся миску.

Роб обнаружил, что в состоянии одолеть расстояние до стола.

Обод прошел спокойно, за не слишком оживленным, но вполне непринужденным разговором — о поездке Роба, его работе, о том, что дожди, кажется, слава богу, кончились и наступила хорошая погода. Если пауза затягивалась, ее немедленно заполняла Полли — не светской болтовней, а смешными историями из жизни, например, пересказывала письмо, недавно полученное от своего сильно состарившегося отца, где он подробно рассказывал, как в течение целого года пытался продать свой музей сначала Федеральному правительству, затем штату Виргиния, затем (после отказа первых двух) другим южным штатам в том порядке, в каком они в свое время вступали в Конфедерацию, и закончил тем, что подарил его баптистской мужской гимназии в северной Алабаме, заплатил за упаковку и фрахт, а ему даже не предложили должность смотрителя, ради чего он, собственно, все это и затеял. Подав на стол горячий рисовый пудинг, она, однако, сказала, что у нее есть еще дела наверху, и ушла; в наступившей тишине Форрест спросил Роба:

— Прежде всего я хочу знать — ты останешься ночевать?

На что Роб, не задумываясь и даже не без удовольствия, ответил:

— Да!

— Тогда ты, наверное, хотел бы еще немного поспать? Да? А когда выспишься, мы поговорим — у нас ведь впереди весь вечер.

Роб подумал: «Может, главная моя беда в том, что я устал». Вслух он сказал: — Так точно! В своем теперешнем состоянии я вряд ли на что-нибудь годен.

Форрест снова отвел его в кабинет и, указав на кровать, застланную пикейным покрывалом, сказал: — Мне нужно сходить ненадолго в училище. Если тебе что-нибудь понадобится, то Полли дома. А пока что забудь обо всем и спи.

Он вышел и притворил за собой дверь, и Роб тут же, вторично, уснул младенческим сном, не тревожимый ни воспоминаниями, ни образами, не казнимый ни прошедшим, ни настоящим, не ведающий будущего.

Он проснулся в сумерках, лежа на спине. И первое, что увидел, раскрыв глаза, был высокий потолок. Его ровная белизна представилась Робу олицетворением жизни непритязательной и честной, чистой страницей, на которой он — не боясь запрета или помех извне — может взять и набросать в общих чертах картину своей будущей жизни, по которой пойдет радостно, с открытой душой, не только имея, что давать, но и легко находя тех, кому хочется отдать свои дары, а отдав, видеть лица людей, которых он мог уважать, людей, которые были бы нужны ему. И он начал — как в детстве, когда летним утром дожидался в своей кроватке, чтобы проснулся дом, мысленно писать на покорной, гладкой штукатурке потолка своим обычным четким и прямым почерком воображаемые слова: «Роб Мейфилд, двадцати одного года от роду; домик одноэтажный под старыми дубами, пока что не тронутыми молнией, на кухне Сильви. Три мили до городка, стоящего на пересечении нескольких дорог, где живут в собственном большом доме его родители, к которым сам он и его старшие брат и сестра приезжают по воскресеньям и по праздникам обедать. Жена двумя годами моложе, темноволосая, ниже его на голову, если встать рядом, хотя глаза ее нежно смотрят прямо в его глаза, когда она поворачивается к нему каждое утро на заре и будит осторожно, потому что уже заждалась, потому что в их тихом доме этот заветный час принадлежит им». Все это Роб видел ясно и отчетливо, как заповеди Моисея; он долго вчитывался в слова — врачующие душу минуты. А почему, собственно, не воплотить их в жизнь, раз так хочется? Тут он услышал шелест бумаги и быстро перевел взгляд влево.