Михаил Найман - Плохо быть мной

— То, о чем рэпуют эти ребята с альбома Dre, это бунт. Может, они сами и не имеют его в виду, но так получается.

— Они все богачи, вот они кто! — резко перебил он. — Настоящие гангстеры либо мертвы, либо в тюрьме, либо вот-вот окажутся там или там. Твои бунтари гангста-рэперы — миллионеры, с ними ходят телохранители, — лениво, даже с презрением окончил он и вручил мне бумажку с адресом.

…Теперь атмосфера на складе не та, что раньше. Парни стоят около сгруженных коробок и переступают с ноги на ногу, будто разминаясь перед чем-то. По напряженному выражению их лиц видно, что нас всех что-то ожидает. Никаких признаков радушия ко мне. Смотрят на меня безразлично, если не враждебно, прежнего братания и разговора о вечной любви к мисс Алии Love нет в помине. Я дернулся пошутить и, не найдя былого расположения, снова стал соответствовать ситуации. Такое у меня на сегодняшний день было амплуа.

Мы отработали больше половины дня, но самое тяжелое, видимо, ждало впереди. Конвейеры были выключены, коробки свалены в громадные кучи у металлических дверей, на которые я раньше не обращал внимания. Теперь они были открыты. Нам предстояло сложить коробки аккуратными рядами в самосвалы, их только что подогнали вплотную к отсекам. Отсеков два. В одном кантовались все двадцать пять человек испанцев, в другом мы — трое моих черных, я и один испанец. В команду его взяли не по большой любви, а за силу. Размеров он был внушительных, а специальный пояс, чтобы сохранить спину, когда берешь тяжести, который он держал при себе, наводил на мысли о прошлом штангиста. То и дело он уныло косился на своих — расположением черных дорожил гораздо меньше, чем я. Смотрел на них неодобрительно, в их словесных дуэлях не принимал участия демонстративно. На меня глядел с нескрываемым пренебрежением, будто знал, на чем основано мое неадекватно приподнятое настроение, когда я говорю с черными. Он это занятие презирал.

Прозвучал густой звонок — это означало, что пора действовать. Большой Каньон дает мне три коробки, я на подгибающихся ногах их несу, это занимает вечность, наконец с грохотом сгружаю в угол грузовика. Совершенно опустошенный, беспомощно оглядываюсь, чувствуя усталость, главным образом моральную, какая бывает по окончании тяжелого рабочего дня. Сдвинь я с места еще хоть одну коробку — тут же умру. Я уверен, что рабочий день кончился. Я уверен, что не только сегодняшний, но и все работы, когда-то мной отработанные и предстоящие. Но Большой Каньон делает знаки, чтобы я подходил быстрее за новой порцией — работа не ждет. Остальные ребята подозрительно на меня смотрят.

И началось. Работа. Адская работа. Я впервые узнал, каково это — быть за краем, когда умираешь. Я от смерти ожидал другого. Всегда был уверен, что смерть — значит покой. Что-то вроде дремоты. Тут я умер, но мне приходилось бегать, поднимать, ставить. Умер я сразу же после первой ходки, и всякий раз, как задумывался, сколько мне еще предстоит, меня обдавало леденящим холодом загробного царства, находившегося совсем рядом. После каждой брошенной на пол коробки я замирал, охваченный ужасом от вида следующей, ждущей, чтобы я ее погрузил. Каждый раз, когда я сбрасывал очередную, это означало уже не конец работы, а конец жизни или скорее мира. Апокалипсис.

Черные чуваки не только не сбавляли темп, а наоборот, прибавляли, испанец не отставал. В какой-то момент я стал прикидывать, не лучше ли было бы, чтобы они меня побили. Но я не дал себе ни секунды роздыха, не сбавил обороты. Проработал в одном темпе со всеми и вместе со всеми закончил.

Когда прозвучал звонок, что смене конец, я замер в столбняке, не мог сдвинуться с места. Не мог представить, что надо будет прийти в этот цех опять и опять работать. Хотя бы еще раз в жизни. Жизнь кончилась. Я не хотел возвращаться сюда не потому, что место пришлось мне не по душе, — просто я больше не мог жить. Ну кончились силы. Минуты стали толстым набухшим материалом, оседали на мне вязким, сковывающим любое движение слоем, и у меня не осталось стойкости их выдерживать.

Большой Каньон и его друзья стояли и разминали плечи. Их лица ничего не выражали — ни гордости, ни облегчения, ни удовлетворения, разве что благородство. Я подошел к Бульдогу.

— Как думаешь, оставят меня? — промямлил неуверенно. — Я не прочь.

Он искренне удивился.

— Ты меня спрашиваешь? Почему ты меня спрашиваешь?

Снуп дотронулся до его плеча.

— Что он говорит?

— Хочет, чтоб его наняли, — произнес Бульдог. Почему-то шепотом.