Михаил Найман - Плохо быть мной

Эстер, стоящая по правую руку от меня в очереди на грейхаунд, тоже заметно робела. Обычно предметом беспокойства бывал я; и вот пожалуйста — стоит, рукой сжимает подушку, жмется ко мне и повторяет, что, как только мы войдем в автобус, она будет спать. И рекомендует мне сделать то же самое.

Очередь к автобусу — одна сплошная пауза. Очередь стоит — автобус стоит. Люди в очереди ждут, чтобы зайти в автобус, автобус ждет, чтобы люди в него вошли. Не очень осмысленная пауза, так ведь? Каких-нибудь три человека отделяют меня с Эстер от закрытых дверей автобуса. В отличие от русских, вернее советских очередей, когда до самого конца неизвестно, получишь ли то, за чем стоишь, здесь все предельно ясно.

«…Если бы у меня был миллион долларов / Я б купил пивоваренный завод / И превратил всю планету в алкоголиков». Чем популярнее этот чувак будет становиться, тем более одиноким буду я в своем восхищении им. «…Вообще не знаю, что я тут делаю / Худший день моей жизни был день, когда я родился…»

— Бейби, пошли! — говорит Эстер. — Двери открылись.

Двери правда открыты, но приподнятости от перемены обстоятельств нет в помине.

— Держи мою подушку, милый.

Внутри автобуса ситуация ничуть не лучше. Усевшиеся люди жалили меня со своих мест, как южноафриканские москиты. Я сел у окна, Эстер нашла удобное положение на подушке и заснула. Автобус тронулся.

Я смотрел в окно, настроение было хуже некуда. Автобус быстро ехал по направлению от центра города. Я закрыл глаза, а когда открыл их, мы были в южном районе. Как все южные городские районы Америки, он был черный. Несмотря на то, что время подходило к часу ночи, жизнь кипела. На обшарпанных улицах проститутки курили сигареты, сутенеры — сигары, наркодельцы — траву. Люди на ступенях домов тоже что-то курили. Группки молодежи грозным видом поддерживали состояние уличного напряжения. Хоть и в столь поздний час, женщины, с опаской оглядываясь, вели за руку совсем маленьких детей. Казалось, весь район вышел на улицу. Я смотрел и смотрел, не отрывая глаз.

Да-да, что-то поменялось. Это было здорово. Живой воздух. Все как-то прояснилось. Опять моя любимая капля воды под микроскопом, рассматриваешь, а там водоросли, бактерии, инфузории-туфельки. На душе стало легче. Эстер заснула по-настоящему, и я был рад, что она это не видит. Вдруг у нее открылись глаза.

— Мне снилось, что я сижу на вершине горы, а горный козел подобрался сбоку, уткнулся в меня рогом и хочет столкнуть. Да я и сама хочу спрыгнуть, так больно. Но рог слишком глубоко вошел и не пускает. Просыпаюсь, а это всего-навсего твой локоть.

— В этом сне есть что-то непристойное.

— Что ж тут непристойного? Ты даже в козле видишь секс.

— Давай тогда не будем спать так сексуально, просто каждый облокотится на свою ручку. — Еще до начала путешествия мы условились, что не будем ссориться до самого Сан-Диего. Такой у нас был план.

Я проснулся из-за тишины. Тишина была, как после удара одной сваи о другую: грохнули, позвенело и все затихло. И страшные затылки людей.

Может, я душевнобольной? Может, мне сейчас надо не ехать ни в каком автобусе в Сан-Диего, а, наоборот, быть у врача? Или с папой и мамой? Или как-нибудь поближе к Богу? Я все пытаюсь поговорить об этом с Эстер, но всякий раз, как открываю рот, она начинает злиться, называет меня сумасшедшим и приказывает заткнуться. Она на меня почти никогда не злится, только в этих случаях. Она меня очень любит и поэтому терпеть не может, когда я даю слабину.

Утренний цвет из серого перешел в коричневый. Дорожные знаки, заправочные станции, индустриальные здания, асфальт шоссе, автобус, безразлично поглощающий милю за милей. Люди отупели от однообразного пейзажа.

По проходу мотался потрепанный парень с огромной нечесанной шевелюрой. Переходил от места к месту, встречался взглядом с пассажиром, около которого хотел сесть, и, не видя в глазах того ничего кроме неприязни, шарахался в сторону. Так бы он, наверное, и пробродил по салону до самого Нью-Мексико, или куда он там ехал, не окажись в автобусе двух незанятых сидений. Чувак уселся ближе к окну и на время успокоился.

Вдруг с места, где он сидел, стала доноситься довольно громкая и оживленная речь. Разговоры в транспорте — жуткое дело. Сильно раздражают. Я ехал в поезде «Нью-Йорк — Вашингтон», так там испанская пара проговорила на своем испанском весь маршрут. Я редко видел, чтобы общий уровень ненависти к кому-нибудь достигал таких высот. Люди буквально тряслись мелкой дрожью. К концу путешествия дядька, который сидел за ними, встал, навис и потряс в воздухе кулаками в бессильной злобе. Пара этого не заметила и счастливо дообщалась до конечной остановки. Я сильно завидовал этим молодым людям: их все ненавидели, а они этого не замечали. Я очень замечаю, когда меня ненавидят.