Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

А пока не теряй здоровья.

Я только что присутствовал на одной из самых недостойных комедий. Я был так уязвлен тем, что надо мной издеваются и принимают за полного дурака, что в какое-то мгновение возжелал совершить убийство. Не знаю, что меня удержало. Быть может, презрение, то спасительное чувство, способное останавливать карающую руку, когда перед тобой разыгрывают бесчестный спектакль.

Мои люди привезли только Иосифа из Аримафеи. Иисус еще в бегах.

Я велел зажечь все факелы в зале совета и допросил арестованного.

– Где Иисус?

– Не знаю.

– Где ты его спрятал?

– Я его не прятал. Я не знаю, где он. Я сам его ищу.

Чтобы не терять времени, я дал старику пощечину. Потом обошел его вокруг. Пять факелов чадили и трещали, заливая комнату мерцающим желтым светом. Я потребовал, чтобы он перестал притворяться, и изложил ему все, что знал, потому что разгадал его замысел.

Иосиф стоял передо мной. Его старческие тощие ноги выглядывали из-под грязного суконного плаща.

Он вытянул руку вперед и сказал, что отвергает все обвинения.

– Клянусь тебе, Пилат, что Иисус был мертв на кресте. В свой склеп я уложил тело мертвого человека.

– Конечно. Я не ожидал, что ты тут же сознаешься. И ты мне также поклянешься, что он воскрес.

– Нет, в этом я клясться не буду, потому что я его не видел.

Из его покрасневших глаз текли слезы. Влага струилась по морщинистым щекам и терялась в серой бороде.

– Он явился многим людям, но не мне. Я нахожу это несправедливым. Я столько для него сделал.

Он перестал сдерживаться и заплакал навзрыд, плечи его сотрясались от рыданий.

– Я ухаживал за ним до самого последнего мгновения, а он предпочел являться ничтожным людям, трусам и предателям!

Он повалился на пол, вытянулся, раскинул руки крестом и прижался лицом к ледяной плите.

– О Боже, прости мне эти слова. Я стыжусь их! Но не в силах сдержать своей ревности! Да! Ревности! Я умираю от ревности! Прости меня.

Я с ужасом отступил. Я был готов убить Иосифа, если он не замолчит, не перестанет дурачить меня, если не признается в очевидном заговоре. Когда преступник вопит о своей невиновности, он издает пронзительные звериные крики, оскорбляя ими судей и пронзая уши бессмысленным визгом забиваемой свиньи.

Я велел страже поднять старика и бросить его в темницу. Мои остальные когорты методично прочесывают земли в поисках Иисуса. Без покровительства Иосифа, без его помощи, власти, слуг назареянин стал крайне уязвимым. Без сообщника он не сможет долго скрываться. Еще немного терпения, хотя это слово куда легче произнести, чем действительно запастись терпением, этой необходимой добродетелью.

Я все еще колеблюсь и не пишу отчета Тиверию. Я должен был бы информировать его после первых же подозрений об опасности бунта в связи с делом Иисуса. Но мне казалось, что я все ближе подхожу к разгадке, все лучше владею ситуацией. Я вышлю полный подробный отчет в Рим, когда дело будет закрыто. Я должен сообщить о результатах своей работы, а не о своих усилиях, а тем более сомнениях. Ты, дорогой мой брат, единственный, кому я поверяю свои тайные думы. Надеюсь, что для тебя не слишком обременительно читать мои признания и ты чувствуешь себя здоровым.

Тебе пишет раненый человек.

Не спрашивай, куда мне нанесена рана, брат мой. Не в правую руку, которая чертит письмена, не в левую, которая придерживает пергамент, расстеленный на столе, не в ноги, которые держат меня в это мгновение, поскольку, ты знаешь, я пишу стоя. Удар по голове? В живот? Я предпочел бы удар, я предпочел бы любую кровоточащую рану, ведь рана рубцуется и вскоре заживает. Но лучше я изложу тебе факты.

Заря обещала прекрасный день. Впервые я немного поспал, и крик петуха разбудил отдохнувшего Пилата. Я глянул на чистое небо, непорочное небо, вечно юное, что бы на нем ни происходило. Конюхи во дворе начали поить лошадей, открывались врата, жизнь возвращалась в крепость Антония.

Явился раб и сказал, что меня желает видеть врач.

И когда я пришел к нему, свежевыбритый, надушенный, меня ждал первый удар. Серторий изучал внутренности гуся.

– Занимаешься предсказаниями по кишкам? – пошутил я.

– Нет, пытаюсь разобраться в механизме пищеварения.

Серторий вытер руки, а потом долго с недоуменным видом продолжал потирать их, хотя они уже давно были чистыми. Я уселся на табурет и предложил начать разговор.