Геннадий Прашкевич - Русский хор

«Аще беззакония назриши, Господи, кто за мной постоит?»

Феофан Прокопович умно подсказал, сочиняючи духовные стихи.

Так подсказал: в голову другого человека тоже проникнуть можно. Не чернь, а куртаг восторженных христиан, вот к чему мы стремимся. Конечно, священник не смеет нарушить тайну исповеди, но ты, государь, помазанник божий, ты прямая связь с небом. Новый человек светел и един, государство не гошпиталь для уродов. Вот доносят уже о поносных песнях. Поют в них будто о сыне и об отце. Поют о том, что отец сына на смерть отринул. Знают, знают прекрасно, что песня сочинена еще при Иоанне, прозванном Грозном, но что с того, поют.

Глядел на медленно бледнеющего Зубова-младшего.

В семьсот тринадцатом зоон царевич Алексей вернулся из-за границы — лицо длинное, просветленное, парик в буклях. С вниманием спросил зоона: «Не забыл, чему учился?» Царевич смиренно ответил: «Не забыл», а глаза испуганны, в первозданной дикости выцвели от испуга. Так для чего ж был отправлен? Вина пить, слушать музыку? С терпением каждого поднимаешь над болотом — терпи, терпи, вот Парадиз твой, свет ясный, высокий, а они прыгают обратно в болота, в испарения, прячутся. «Ну принеси свои чертежи». А чертежей не было. Были вина красные и белые, музыка сердечная, книги будто бы мудрые, и все — ничего больше.

Немигающими глазами смотрел на Зубова-младшего.

Впредь всех дураков казнить. Из дурака умный не вылезет.

А в семьсот четырнадцатом зоон царевич Алексей уже сам в страхе без спросу выехал в Карлсбад, будто бы чахотка открылась. Но не болезнь, а страх, только подлый страх, слабость душевная гнали царевича. Кикин, денщик бывший, подсказал: «Беги, беги, тебе отец голову срубит». В Карлсбаде царевич пил неумеренно, вчитывался в старые церковные летописи, делал выписки. Когда позже на пытках спросили, что значат найденные в его бумагах выписки из римского ученого Варрона, зоон ответил: «Это желание видеть, что там прежде было не так, как теперь делается».

Вдруг явственно показалось, что перед ним — зоон!

Нет, не царевич. Он так смотреть не умел. И руки держал по-другому.

Мы дня не упускаем, чтобы заглянуть куда в Адмиралтейство, постучать топором, прикинуть умный чертеж, поспорить с Казанцем или с Федосом Скляевым. «Mein Her captein un Fader». Они давно мастера, а государь для них и отец и шкипер.

Темно на душе, тяжесть большая, когда в наследнике не находим сочувствия.

И не потому не находим, что наследник глуп, а потому что труслив, любые военные занятия ему противны. Не осознает, что военная сила — главная опора благосостояния народа, не осознает, что в государстве главное то, что нравится самому государю. Специальное «Объявление» зоону написал. Закончил словами: подожду немного, а ежели не станешь другой, как член, пораженный гангреной, отрежу. Тогда-то бывший денщик Кикин и подсказал царевичу отказаться от престола, а глупый князь Долгорукий Василий Васильевич поддакнул. Где же надежные? Где? Мы строим, призываем, калечим и возвышаем, где вы, надежные, почему не рядом, почему не подставляете крепкое плечо? Вот и зоон ответил, что отказывается от наследства: умом темен, управлять народом не может, военный мундир ему ненавистен, а мила красная фризовая куртка и белые холщовые штаны. Напомнил сыну: тебя, зоон, большие бороды все равно принудят делать по-своему. Добавил: а нам? Как без тебя? Как строить новых людей из грибов поганок? Всяк человек — ложь, то еще Давид сказал. Зоон, помогаешь ли ты в трудах наших и печалях? Нет, не помогаешь. А времени больше нет. Или сделай себя нашим наследником, или иди в монахи.

Ходил по морю на весельном боте.

Зимой приказывал прорубать в замерзлой Неве канал.

По этому каналу и зимой катался на катере, сам работая веслами.

Зоон, зоон, писал царевичу Алексею. Услышь, времени больше нет, незамедлительно иди в войско к нам или сядь в какой монастырь. Нет отклика. Никакого. Потому грешен. Поверил, а царевич вновь обманул, что вот-де едет в Кёнигсберг, а появился в Вене вместе с крепостной девкой Афросиньей, с братом ее и тремя слугами. Через вице-канцлера Шенборна просил у цесаря покровительства, жаловался на отца. В замке Эренберг в Верхнем Тироле по дороге от Фюссена к Инсбруку содержал при себе ту простую крепостную девку, она носила мужское платье. Вице-канцлеру жаловался, что не сам, не сам, это светлейший князь Меншиков его к дурностям пития приучил. Думал и далее остаться в замке, но прибыл в Вену чрезвычайный посланник государя — Пётр Андреевич Толстой. Голос добрый, движения мягкие, брови черные, густые, торчат вперед. Передал письмо от государя. В письме главное: вернись! «Обнадеживаю и обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. А ежели послушания не проявишь, то, яко государь твой, за изменника тебя объявлю». И Пётр Андреевич Толстой голосом вкрадчивым, добрым подтвердил: вернешься — будешь жить в тихих своих деревеньках, женишься на девке Афросинье, как тебе хочется. А не вернешься — отец войной тебя отвоюет.