Борис Фальков - Тарантелла

Но такого рода поблажки делались редко, большая часть доклада подавалась всё же стенографией, знаков которой она решительно не понимала. Агрессивность подачи только ухудшала дело, произносимое тем легче отскакивало от неё. Как ни пыталась она, но так и не смогла сосредоточиться, чтоб хотя бы начать переводить порывистое и смутное, подобное пению без слов, звучание этой речи на внятный язык. Неопределённые созвучия проскальзывали мимо её сознания, будто ей подавались не различные смыслы в разнообразной упаковке богатых аккордов, а одни и те же ободранные, без всякой смысловой оснастки, одинаково голые конструкции-близнецы… пустые, лишённые тяготений цепочки, заменившие собой ряды звучных ассоциаций, не наполненные вообще ничем плоские намёки на созвучия… протекающий мимо в тумане караван худосочных, обескровленных мумий, закутанных в непроницаемые пелены, прикрытых плотной плевой, сквозь которую не проникнуть, которую не взломать… такой нетронутый, девственный колумбарий покойников-слов.

От напряжения, вызванного стараниями усвоить слышимое, она усиленно вращала глазами. В свою очередь, от этого там, и почему-то подмышками, усиливались боли. Да и столкновениe перед дверью гостиницы, оказывается, не обошлось без своих последствий. Левая грудь ныла чем дальше, тем больше, намного сильней правой. Она узнала это, как только обнаружила, что теперь её руки теми же куриными движениями тискают обе груди, будто сравнивают — какая больше болит. То приподнимают их, как взбухшие на солнце дыни, то отпускают свободно качаться. Конечно, она нашла этому простое объяснение: в складке под грудями скопился пот, они неприятно прилипают к коже на рёбрах — и руки их отлепляют, а потом двумя пальцами отводят и прилипший к ним жилет. Но что толку от таких, да и от всех объяснений? Если и после того, как их беззаконные действия выплыли наружу, руки продолжают делать то же самое, снова и снова. Это с трудом вмещается, совмещается даже в воображении, но это так: они совершают те же движения, какие проделывали сегодня ночью. Только тогда как будто без свидетелей и во мраке — но вот теперь движения повторяются при дневном свете, словно воплотилась её тогдашняя насмешливая мысль: проделать это перед padrone. Руки и делают всё это, как положено делать под требовательным взглядом наводящего панический ужас хозяина, пресыщенного старого мужа, отца с львиной брезгливой мордой: так же беззастенчиво. Да, если уж об объяснениях… а какое объяснение этому даст сам padrone? На этот раз не отвертеться, он не может не видеть происходящего.

Да-да, если глянуть на теперешнее тогдашними глазами, то оно несомненно получит объяснение, тождественное самому действию, то есть, разоблачающее. Она взмокла вся, будто стояла перед Адамо совсем голая, лишённая защитных одежд и украшений, всей спасительной оснастки. И опустила голову, словно пыталась скрыть вспыхнувший румянец, которого, конечно же, не могло быть. И увидела на своих коленях царапины: ещё один след ночного, остатки вольной пастьбы в ночном одинокой кобылы. Если и он их заметил, когда она шла к конторке, то обязательно увязал царапины с тисканьем груди, и разумеется — довоображал всё остальное. Только сейчас этим её не смутить. Чем бы это её можно смутить после публичного-то извержения внутреннего, случившегося уже дважды, и во второй раз — перед достаточно обширной аудиторией, не такой, как эта! Она подняла голову и уставилась прямо в дурацкие, наверняка ведь ненужные, разве только для имиджа, очки этой крошечной аудитории. Не воображает ли кто-нибудь там, за этими стекляшками, что все эти её позы вместе — безмолвный зов, не менее внятный, чем громовое страстное ржанье? Которое этот старый мерин, допустим, услыхал в ночи, но не внял ему, потому что не пожелал ему внимать, давно и желать-то разучившись.

Она погромче проскребла ногтями стойку, и раз, и два. Эхо незамедлительно откликнулось на эти звуки: и три. Откликнулось не из углов холла, и вообще не из пространства, а из совсем других углов: из будущего и, одновременно, из прошлого. Она увидела эту, протянутую в обе стороны цепочку. И теряющиеся в полном мраке её концы.

— Что-то не сходятся у вас концы, учитель… — услыхала она чьё-то подвизгивающее хрипение. — Кто ж я, всё-таки, по-вашему — Ахилл, Гектор?

— Ничего не поняла! — почти радостно закричал он. — Какая же, говорю вам, разница! Оба они одно и то же, в разных местах, но одно, а значит — всё-таки вместе, неужто непонятно? Разные они совместны в одном, они — одно событие.