Борис Фальков - Тарантелла

— Да нет тут никаких тарантулов, поймите вы это! Может, где-нибудь далеко в горах и есть, а в городе… давно перевелись. Если и были когда-нибудь.

— Были, были, и, я думаю, есть! Я видела доказательство: киноплёнки, снятые ещё при Муссолини! Они лежат в университетском архиве, я их просматривала. На плёнках — вот эта самая площадь, толпа горожан перед вашей церковью, ваша паства, которую вы не можете не знать, и пляшущая тарантеллу молодая баба, вам конечно же отлично известная, со всеми необходимыми симптомами… Есть тысячи и других свидетельских показаний, всем и всегда было известно, что родина тарантеллы тут, тут, тут!

Она трижды ударила пяткой в каменную плиту и поморщилась от боли: всё же мягкий тапочек был надет не на бесчувственное копыто.

— И культ тарантеллы — отсюда.

— Припоминаю, я слыхал об этом языческом культе. Тарантизм, я правильно его называю? Но когда это было! Две тысячи лет христианства…

— Судя по вашей глухой обороне, их и не было вовсе. Почему же, скажите, после двух тысяч лет мне не удаётся и подступиться к вам и к этой… тарантусе? Почему им всем дозволялось не только записывать, но и снимать на плёнку, а мне, получается, одной в целом свете — нельзя? Не потому ли, что я не имею за плечами таких покровителей, как… папочка Муссолини, а?

— Когда Муссолини вздёрнули, мне и двадцати не было. Вы имеете представление, какой на дворе год? Судя по этим симптомам, у вас явное помутнение… размягчение мозга от этой жары. Вам бы тут не задерживаться. Всё это добром не кончится, получите в конце концов настоящий удар.

— Да, синьора, судя по вам, для проявления таких симптомов вовсе не требуются чьи-нибудь укусы извне, достаточно ваших собственных, так сказать изнутри, как это делают скорпионы.

Перебив их обоих, Фрейд подал свою реплику тоном приговора, как власть имеющий: и над ней, и над papa cooperativo. Кто ж наделил мерзавца такой властью, и за что, а?

— Конечно, все эти тарантулы не более, чем косная средневековая выдумка. Я тоже не видал их, хотя живу тут безвыездно много лет. А болезнь, бывало, встречалась, верно. Но причины её совсем в другом и они лежат буквально на поверхности: заметьте, болеют ею женщины. Дело безнадёжное, на что же, позвольте спросить, уповаете вы?

Она желчно фыркнула, и только: вспомнила в этот миг, что не так давно и сама применяла этот метод, но по отношению к мужчинам. А Фрейд уже взобрался на своего конька и с этого святейшего престола начал проповедовать свой примитивный психоанализ. Папа, представьте себе, пошёл на дискуссию с ним, стал приводить контраргументы: социальные причины, бедность, жилищные условия… А также остатки язычества, пережившего века христианства. Они спорили друг с другом, совершенно перестав замечать её, будто её здесь не было — но и затыкая ей рот, как только она пыталась заговорить. Ей удалось лишь раз вставить реплику о том, что церковь напрасно суёт в это дело свой нос, ничего б такого не было, если б разрешили аборты. И ещё один раз: что не надо насилием принуждать своих женщин к целибату, делая их рабынями многодетных семей. В другое время она бы улыбнулась двусмысленности, ею сказанной. Услышанной и понятой только ею. Но сейчас она не нашла в ней ничего смешного.

Не смешил её и весь этот потешный научный семинар посреди раскалённой пустыни. Ведь было абсолютно ясно, что искусственная, намеренно раздутая дискуссия предназначена для того же, что и неумеренно грубые, не имеющие к теме отношения реплики в ответ на её вопросы: для насилия над нею. Что и эта противоестественная сцена в пещи огненной — тоже часть общего на неё давления, применяемого к ней, чтобы задавить в ней желание продолжать работу. Подавить всю её энергию и решимость, вдавить в разочарование и вынудить плюнуть на свою затею. Выдоить до пустоты, довести до отчаяния, вынудить впасть в него и уйти отсюда. И, стало быть, вообще убраться из их райского местечка, да не просто по своей воле, а будучи насильно изгнанной из него. А она было попалась на эту простую удочку, так была размягчена — прежде всего этой жарой, конечно. И размягчившись, тут-то падре не ошибся, приняла их фальшивую игру всерьёз. Занервничала так, что пустила в ход серьёзное оружие — иронию и желчность. И, как следствие, отравилась собственной желчью, быстро превратившейся в самоубийственный яд. Она нервно оглянулась.

Кляча с трясущейся головой, обвислой кожей и вздутым животом, с натёртостями: открытыми сочащимися язвами, будто с неё начали сдирать шкуру для показа в анатомическом театре — и бросили, беспомощно тащится коленообразным маршрутом, принуждаемая к нему рисунком расщелин, уже отчаявшись выдернуть из них хоть один жалкой пищи клок. И ещё — облачка пыли. Вот всё, что она увидела позади себя, остальное дослышала: заикание увиденного, прерывающую гуд в ушах перебежку копыт.