Александр Лернет-Холенья - Пилат

Было бы не только кощунственно, но полным абсурдом, если пытаться объяснить этот пароксизм страха обычным страхом смерти. Возвышенность образа Господа исключает это предположение, и благородное достоинство, которое он показал затем в своей муке, полностью опровергло бы это допущение. Но было, хотя и всего лишь в течение нескольких часов, это безграничное отчаянье — и оно, это отчаянье, охватило Иисуса явно значительно сильнее, чем его учеников, внешне едва ли в меньшей степени находившихся под угрозой. Но по ученикам ничего не было заметно о трагедии в высшем смысле этого слова. Они просто чувствовали страх, и даже Петр, который пытался сопротивляться, а потом скрылся, дрожал только за свою жизнь.

Гнетущий страх смерти не сокрушил величайшую душу из всех, которые мы знаем; лишь одно могло угрожать душе Господа уничтожением: чувство вины, дыхание страшного, выше всех представлений, осознания того, что она, душа, предала свое божественное предназначение. Тогда Бог отвел свою руку от Иисуса. Он, Иисус, подвергся искушению, спутав роль духовного мессии с ролью земного мессии; и рассказ об искушении дьявола, который повел его на гору, чтобы показать ему великолепие этого мира, этот рассказ, который в остальных прагматичных Евангелиях выглядит как чужеродное тело и почти как случайная арабская сказка, этот рассказ стал действительностью, — только в этот раз Господь не прогнал искусителя со словами «изыди от меня, сатана», а последовал за ним. Таким образом он предал свое назначение, и это было именно то, что в раскаянии, позоре и горчайшем отчаянье бросило его на землю.

Но он преодолел свою муку и снова выпрямился. Это было возможно только потому, что в конце его снова посетило чувство прощения со стороны Бога, что он искупил свою вину и что на него снова снизошла Божья милость. Согласно Евангелиям, к нему тогда явился ангел, который его утешал. Если же мы попробуем эту грандиозную перипетию постичь человеческим разумом, то и в этом случае получится яркое объяснение. Так как момент, когда Спаситель снова доказал свое самообладание и свою возвышенную уверенность, — это был тот момент, когда началась его земная трагедия: появление стражников. Он предстал перед ними с достоинством, которое его с этих пор больше не оставляло, и добровольно сдался им. Он не предпринял никакой попытки защититься, что, может быть, и было возможно, потому что у его учеников имелось оружие, и по его приказу, они преодолели бы свою трусость. Итак, почему он так поступил? Это означает: почему он, собственно, вообще ничего не сделал? Признания, что он полностью вернулся к своему старому представлению о своей кротости и бессилию, было бы достаточно для объяснения. Но я вижу в этом еще кое-что. А именно: я считаю, что тогда, когда бури этого мира захватили его, его могла воодушевлять мысль, что потом он может покаяться в своем грехе перед святым духом. Он, конечно, не мог думать, что тем самым он сможет купить прощение Бога и возвращение его милости, так как и то и другое он с растущей уверенностью и без того надеялся получить от любви Бога. Но он пылко стремился к тому, чтобы взять на себя все, что было в его силах, и тем самым доказать, что он достоин прощения. Таким образом, он истово вторгался в область, где его ожидали муки и смерть. Тем самым восхождение на крест приобретало также и другой смысл, кроме как одним Богом определенной жертвы безвинного для расплаты за чужую вину. Это можно лишь принять как мистерию, но нельзя понять — но совершенно понятно то, что страдания Христовы с того момента следует воспринимать как искупление за нечто, за то, что Иисусу пришлось совершить самому, за что он сам должен был отвечать. Он прошел этот горчайший путь с ни с чем не сравнимой самоотверженностью, и осознание вновь обретенной Божьей милости после его собственной вины и вины всех других людей могло ему помочь пережить даже все самые ужасные последние часы его страданий. И если мне на миг будет позволено в свете такого рассмотрения считать святое событие драмой, то в ней со всей четкостью можно узнать аристотелиевские постулаты трагической вины и очищения от этой вины. Так мировая история написала триумфальный заключительный хор».

С этими словами верховный судья остановился и внимательно посмотрел на своего собеседника, но ответа, которого он ждал, по крайней мере сразу, не последовало. Кардинал молча смотрел через открытую дверь павильона. Приближающийся вечер разливал мягкий свет по саду. Медленно спадала жара июньского дня. На высокой липе перед садовым домиком защелкал черный дрозд.