Александр Лернет-Холенья - Пилат

Командир когорты, расположенной в крепости Антония под Иерусалимом, военный трибун, как говорит Иоанн, имел чин «старшего капитана», то есть приблизительно штабс-капитана, руководителя подразделения с полномочиями штабного офицера, и ему подчинялись многие центурии, и одной из них командовал Руф. На Масличную гору командир когорты прибыл, конечно, с самим Руфом и его сотней, первосвященником и, возможно, со старейшинами, а также их слугами; и всеми ими руководил Иуда Искариот.

Тем временем, когда эта толпа прибыла к Гефсиманскому саду, Господь снова поднялся с земли, на которую он перед тем бросился ниц; он казался внимательным, подошел к ученикам и сказал: «Встаньте, пойдем: вот приблизился предающий меня».

Но толпа уже ввалилась в сад, и Иуда, который сказал: «Кого поцелую, тот и есть», — поцеловал Христа, — «и мы, — сообщил Руф, — схватили его. Однако, один из них, кто стоял рядом, вытащил меч и ударил раба первосвященника и отсек ему ухо. А все другие оставили Иисуса и убежали».

О допросе Христа Анной и Каифой Руф узнал лишь с чужих слов. Иисуса привели на площадь перед дворцом первосвященника и передали рабам и слугам духовенства, и он был препровожден во дворец, а Руф со своими людьми в ожидании расположился перед дворцом. Что происходило во дворце, описано в Евангелиях в общих чертах. Сначала с помощью различных свидетелей, названных евангелистами «фальшивыми», потому что они противоречили друг другу, Христа пытались заставить признаться в определенных высказываниях, чтобы его можно было обвинить и приговорить к смерти. [7] Например, типичным для речей различных мессий было то, что он, мессия, мог разрушить храм и в течении трёх дней его возвести. Другие мессии утверждали, что они могут разделить Масличную гору или даже море. — прим. автора

Но Христос спас себя тем, что на вопросы, которые ему задавали, почти не отвечал, преимущественно потому, что его оставили силы. Наконец, когда его уже хотели освободить, выступил Каиафа и прямо спросил, является ли он Спасителем; и при этом вопросе, который в основном является тем же самым, что и каждый из нас время от времени задает самому себе, кем же он на самом деле является, Иисус оставил ту роль, которую он играл всю свою жизнь — и, может быть, даже перед самим собой, — а именно: быть «сыном человеческим», и словно молнии ударили в Каиафу слова: «Да, я есть он; и вы увидите сына человеческого сидящим одесную силы Божией и возносящимся в облаках на небо!». Но человеческим сыном, который должен прийти в «небесных облаках», был не кто иной, как сын Адама Кадмона, мессия.

Тем самым Иисус, несмотря на страшную опасность, в которой он как человек находился, или именно поэтому, избирает свою страдальческую миссию, и следуя ей, он из живого Иисуса, в которого окружающие могут верить или нет, должен превратиться в воскресшего Христа, в которого невозможно не верить. Однако Каиафа не понял этого и именно потому, что он этого не понял, он вцепился в него. Он разорвал на себе одежды, и другие тоже рвали на себе одежды вместе с ним, и все кричали: «Он богохульствует, он повинен смерти!» И они плевали ему в лицо и били его кулаками.

И так как иудеи уже давно не имели власти действительно осуществить такой смертный приговор, а Пилат, без всякого сомнения, их самих, вместе с их постоянными религиозными неурядицами и одержимостью Богом, и этот культовый смертный приговор, вместо того, чтобы его подтвердить, высмеял бы, то они посчитали себя вынужденными предъявить Иисусу совсем другое обвинение, — по политическим мотивам, о чем Пилат однозначно и сразу ничего не мог сказать, поскольку его это не касалось. Чтобы доставить Иисуса в преторию — они сами в преторию не входили, считая, что осквернятся, — позвали отдыхающую перед домом центурию Руфа, и вся толпа — священники и их рабы, старейшины, книжники, Руф и его солдаты — направилась к прокуратору, чей дворец, построенный еще Иродом Великим, располагался в западной части города и охранялся тремя башнями: Хазаель, Хиппикус и Мариамна.

Это произошло в ранние утренние часы Страстной пятницы. Я же теперь весьма заинтересовался, как Руф изобразит меня самого, и это не замедлило вскоре произойти, так как в те времена в рассказах не вдавались в детали, а суть рассказа раскрывалась из самого хода событий; и Руф тоже, вместо того, чтобы расписывать своим слушателям, какие у меня были нос и подбородок, подробно излагал, как я себя вел или как я должен был бы себя вести.