Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Мету-Метыню камнями не забрасывают. Слишком добрый она человек, чтобы нападать на нее. По крайней мере, слова выбирают помягче, хотя у иной бабенки перца припасено с избытком.

Мужики, те особо не расходятся. У тех мысли мужиковские. А бабы знай мелют да просеивают. Сквозь тончайшее ситечко. Авось какая-нибудь маковая росинка зацепится… А там, может быть, еще что-нибудь потянется. Может, романчик еще раньше завязался-то. А курсы лишь подлили масла в огонь.

Крепкая семейка что орехи в беличьем тайнике.

Но приходит лесоруб, и орехи рассыпаются.

Теперь в колхозе все пытают друг друга. Что за Ингар такой, женат, не женат? Молодой или старый? Ах, у самого жена и сын. Соблазнитель какой! Старше ее! На сколько? На пять лет! Тогда ничего. Но вообще — не гарантия. Те, кто один раз развелся, могут и во второй. А что же Метыня? Всерьез? Ну, тогда дура. У самой Аусеклис как картинка. И ростом вышел, и умом, только ревнив не в меру. Но это не так уж и плохо. Жена может быть уверена, что муж к ней неравнодушен. А потом с этим Ингаром, ну с этим агрономом из того колхоза, как бишь его там, она еще встречалась? Ах, он приезжал? Она что, вызвала его, интересно, каким образом? Хотя теперь у всех телефоны, не проследишь. Один звонок — и вспыхнула искра в другом конце Латвии. Ах, даже незнакомы были раньше? Верно, верно, он уже работал, когда Мета поступила в академию. И надо же было ему припереться. И что Аусеклис? Стреляться, конечно, не будет. Не те времена, когда из-за ревности резались, кидались под колеса. В драку он тоже не полезет. Слишком солидный. Что и говорить, образцовый человек. Сооружай фундамент помощней и ставь на пьедестал. Внизу надпись: «Аусеклис, инженер, образцовый человек». Пусть смотрят и дивятся — какому самородку Метыня посмела наставить рога.

Что на этих курсах, как поставлено дело, никто ведь не знал. В распоряжении сплетников только и было, что случайно оброненная фраза:

— Твоя будто с цепи сорвалась.

Этими словами Аусеклиса уколол однокашник по институту. Приехал в хозяйство выпросить семена. Вырвался на денек с лекций. Кто его тянул за язык? Мужчины так не поступают. Даже когда действительно есть причина. Как знать, может, болтун этот в студенческие годы сам имел виды на Мету и получил вежливый отказ. А может, ляпнул просто так, без всякого злого умысла. Разве нельзя пошутить над порядочным человеком, пустить какой-нибудь забавный слушок? Сильному ведь не во вред — как с гуся вода.

Аусеклис в том же тоне отшутился. Правильно, мол, делает. Пусть женушка развеется. А то прикована к детским кроваткам, только и делает, что успокаивает, укладывает спать, рассказывает сказки.

Но Аусеклис был Аусеклис. Слова запали в память. Не то что в одно ухо влетело, из другого вылетело. Ранили глубоко и больно. Как можно так говорить о его Метыне! Неужели он не знает своей жены? Такой нежный, ласковый комочек, а выкатился из объятий — и сразу потянулся к другому? Инженер в своем разгоряченном воображении явственно ощущал того, чужого, кто пристает к его женушке. Его Мете-Метыне.

Но было ли это приставанием?

Всегда кто-то стоит или сидит рядом с кем-то. Иначе быть не может, когда люди собираются вместе. Им хочется поговорить, поспорить или просто вместе послушать других. Мета и Ингар были, как говорится, из одного оркестра. Стоило сесть на скамью академии, как тотчас к ним вернулся студенческий задор. Обоих словно кто-то под мышками щекотал. Словно то были не глава семейства и не мать двух детей, жена солидного мужа. В дни усовершенствования сидели рядом озорники, мастера на всевозможные розыгрыши. Шумные, смешливые. Сыпали остроумными репликами, задавали наивные вопросы со столь серьезной миной на лице, что остальные покатывались со смеху.

В каждом человеке сидит озорник. В ином — затаившись, как мышка в норке, пока раз! — и не вышмыгнет. Ингара в студенческие годы озорство загнало на столб. В центре города в вечерний час, когда по тротуарам еще прогуливаются люди. Ингар обещал товарищам по общежитию, что в течение десяти минут будет приветствовать каждого прохожего, сидя верхом на фонаре. Пятеро гуляющих закинули голову и прибавили шаг. Шестым оказался проректор академии. Поднял шляпу и любезно ответил на приветствие. Прошло всего восемь минут. Верхолаз сполз со столба и стал ждать, что принесет ему день грядущий. Проректор хранил молчание. Заговорил он только на выпускном вечере за столом:

— Приятно сознавать, что студенты оказывают преподавателям знаки уважения в любой ситуации, даже будучи выше профессорской шляпы.