Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)

— Слушай, лохматый друг, а как твои конелюбы относятся к твоим же шпорам? — подначил Хикеракли, в который раз отступая на безопасное расстояние. — Шпорами коня шпарят, неуважение-с!

— Не конелюбы, а коноеды, — запальчиво огрызнулся Гныщевич, после чего вдруг выдохнул: — Так и будем tout le jour по коридорам бегать? Отдай шляпу.

— Экий ты, портовая голытьба, к вещам-то личным привязчивый, — хмыкнул Хикеракли, и не думая сокращать расстояние. — Не отдам. Друг Метелин тебя кинул, так ты от боли-печали людей резать надумал?

— Я тебя резал? Нет. Пальцем трогал? Нет. Друг Метелин мой тебя касается? Non! — Гныщевич перешёл на новый, мрачно-угрожающий тон, и выглядеть стал в самом деле опаснее. — Шляпу отдай и катись своей дорогой.

Хикеракли задумчиво ущипнул заложницу за перо.

— А давай прямо, гныщ косматый, м? Раньше ты такого не творил. Чего осмелел вдруг?

— Твоего ли это ума дело?

— Я думал, ты человек практичный, — проигнорировал его Хикеракли. — Но время идёт, объект сбежал, а ты тут со мной возишься, да без ножичка. Выходит тебе, аки его сиятельству, просто злобу спустить надо? Вот уж разочарование.

Гныщевич хмыкнул, прямо как любил порой хмыкать сам Хикеракли.

— Тебе не понять, зеленовласка.

— На пальцах объясни.

— На пальцах? — Гныщевич остановился и скрестил руки на груди. — А почему нет? За спиной-то у тебя, если что, тупик. Объясняю просто, наглядно. Когда мне раньше до кого дело было, то как до ресурса, la ressource, смыслишь? Это не личное, это общественное, на судьбу отдельного человека мне плевать. А тут другое.

— Обидели тебя, что ли? Тебя?

— Вроде того, — снова сорвался на угрожающий шаг Гныщевич. Хикеракли соображал быстро.

— Не тебя. Дружка твоего.

— Вроде того.

— И ты, значит, вместо того чтобы дружка утешать, предпочёл меня колотить?

Гныщевич затормозил, и лицо его дёрнулось.

— Дружка не утешишь.

— Прибили, выходит?

— Не прибили, quelle absurdité. Говорил же, ты не поймёшь.

К чести Гныщевича будет сказано, когда шляпа прилетела ему в руки, ему хватило реакции её поймать. Скрыть недоумение — не хватило.

— Если не прибили, значит, утешить можно. Которого из дружков?

Объяснял Гныщевич чрезвычайно связно, только французских словечек Хикеракли не понимал. Но картинка всё равно рисовалась простая и понятная: утомившись от наглости малолеток, некоторые старшекурсники решили, что настало время ответного удара. Выданное графу Метелину («не абы кому, графу, mort et damnation!») наказание только укрепило их веру в то, что ответно ударить возможно. Но следовать за префектом было не с руки, и они решили, что называется, провернуть нечто особенное: выловили в каком-то закутке Плеть («и нашли же, мерзавцы, как-то без меня!») и покрасили ему косу.

Хикеракли расхохотался на всю Академию.

— Недаром, недаром они нам старшие, — кое-как проговорил он, — старые, мудрые! Умней и меня, и тем более тебя. Это уж точно агрессией не назовёшь, это шутка, что называется, сугубая!

Хохот его захлебнулся от злой, но скорее обидной, чем болезненной оплеухи.

— Conard, — процедил Гныщевич, — ты знаешь, что такое для тавра коса?

— Знаю-знаю, ваша честь, то же, что для пихта — волосы на ногах, гордость и вернейшая любовница. И что?

— И то, что есть нюанс. Плеть — общинный. Его в город только на тех основаниях и выпустили, чтоб чист был и безгрешен. Раз такое оскорбление получил всему таврскому народу…

— Не видать ему волюшки?

— Не видать ему жизнишки, — сумрачно передразнил Гныщевич.

Хикеракли задумчиво уставился на лепнину.

— Дай-ка я, уважаемый, по полочкам разложу. Я человек простой, мне не понять, но попробую мыслить конкретно. Как бы ты там ни дра-ма-ти-зи-и-и-ро-вал, дружок твой нынче — в какой-никакой опасности. А ты, выходит, тратишь время ваше бесценное на кровавую месть виновным и невиновным? Не пришло в голову ему, скажемте-с, помочь?

— Ты человек простой — и тупоголовый в придачу. Как ему поможешь? У него своя честь.

— Честь не перечесть… честь у всех своя. Когда через неё переступают, потом обычно становится лучше, а когда переступить не могут, потом и не оберёшься.

Гныщевич посмотрел на Хикеракли с сомнением. Шляпу свою он по-прежнему держал в руках — нерешительно так, не совсем по-гныщевичевски.

— Косу ему даже и не отрезали, — обольстительно пропел Хикеракли, — так, помарали чуток. Бывает, бывает. Верно? А значит, ежели дело в гневе общинном, может пересидеть, спрятамшись. Если спрячется.