А после было еще много подобных встреч. Были мерзкие старушонки, при мне звонившие в поликлинику с жалобами: дескать, вы прислали не доктора, а просто какого-то коновала: вместо того, чтобы поставить кокарбоксилазу, грубит и посылает на анализы.
Были представители «золотой молодежи», партхоздеятели, которым не хотелось светиться в своих спецполиклиниках с триппером, подхваченным на госдачах, а также обвальщики, забойщики, подсобные труженики прилавков, обойщики, настройщики, и даже одна проститутка. Не было только нормальных людей — таких, которых показывали тогда в кино. Слесарей Пупкиных и намотчиц Попкиных…
* * *
Впрочем, были, были нормальные. Я их видел ежедневно на приемах. Они проходили передо мной безликой толпой, состоявшей из сросшихся в диковинную бесконечную цепь тел. Все это сиамское отродье кашляло, пукало, задирало нестиранные рваные майки, футболки, грязное белье, спускало штаны и кальсоны, обдавало гнилью изо ртов, и вонью немытых подмышек, и жаждало одного: освобождения от работы.
Однако через несколько месяцев у меня появились другие, так сказать, клиенты. Однажды на вызове я познакомился с пожилой парой, блокадниками. Старик, перенесший два инфаркта, почти не вставал. Старушка была еще бодрой. Звали ее Олимпиада Петровна.
Прежде всего, они не требовали от меня справок, рецептов новомодных лекарств и уж тем более больничных. Они, скорее, жаждали общения, которого им не хватало так же, как и мне.
Уже наша первая встреча меня поразила. После всей-то этой блатоты. Оба старичка оказались из неведомой для меня до той поры породы — питерских интеллигентов. При этом удивительно, что оба всю жизнь работали на заводе.
Афанасий Неофитович, как ни странно, даже гордился званием рабочего. Он говорил, что и отец его работал на Кировском, а в Питер переселился еще дед, из Олонецкой губернии.
Меня напоили чаем. Афанасий Неофитович, правда, от чая отказался, зато принял участие в беседе. Он задыхался при каждом шаге, хватался за грудь. Губы были синюшными, дыхание коротким и прерывистым. Все признаки далеко зашедшей болезни.
Еще один инфаркт ему, кажется, был обеспечен — так я решил, бросив на него лишь беглый взгляд.
Потом я его выслушал — так, как надо делать всегда, по-человечески. Диабет, стенокардия — полный букет.
Мы сидели за столиком в зале; мебель у них была ветхая и допотопная, на полу — самодельные вязаные половички. Белые кружевные салфетки на подоконниках и полках. Фотографии в рамах и под стеклом…
Вспомнили блокаду. Как прорвали кольцо, как начали вывозить ленинградцев из полуголодного города. Везли в теплушках, кормили от пуза, и у многих начался понос.
— Мы открывали двери теплушки, — рассказывала Олимпиада Петровна, слегка смущаясь. — Афанасий и еще какой-нибудь мужчина держали меня за руки. Спиной наружу. Ну, так и оправлялись…
Афанасий Неофитович смеялся вместе с нами, беззвучно — держась за грудь.
* * *
Сначала я приходил к ним только по вызову, потом, как-то само собой, стал захаживать сам. Измерял давление, выписывал таблетки, а главное — отдыхал душой. Между прочим, они мне многое рассказали о блокаде, чего я не знал. Как расстреливали людоедов. Сын съел свою мать, отец — жену и двоих детей. Причем ел в течение всей зимы, заморозив мясо — хранил его на балконе. Про кошек, которые в первую зиму стали уходить из города. Собирались по ночам в дикие орущие стаи и неслись по улицам, пугая патрули. Кошек, между прочим, блокадники ели за милую душу. Пока не перевелись…
Однажды Олимпиада Петровна вызвала меня по серьезному поводу.
— Афанасий Неофитович заболел, — сказала она.
Афанасий Неофитович, конечно, здоровым еще не был, но тут, действительно, просто слег. Причин было множество, как обычно у стариков. Он лежал за занавеской, не разговаривал, и почти не дышал. Я сказал, что лучше всего отправить его в больницу. Олимпиада Петровна строго и в то же время как-то неуверенно покачала головой:
— Зачем же в больницу? Ведь он там умрет… Он вчера говорит:
«А помнишь, Липа, как мы недавно на „Онегина“ ходили»?.. А мы уже давно в театры не ходим. Ну, только по телевизору иногда.
Слава Богу, хоть по телевизору оперы показывают..
Мы прошли на кухню, сели, и Олимпиада Петровна завела странный разговор, смысл которого на первый взгляд показался мне просто диким. Старик тяжело болен — у него целый букет, начиная с атеросклероза и кончая почечной недостаточностью. Лечить бесполезно, в больнице, вероятно, помогут — но ведь это только продлит страдания…
Читать дальше