Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

– Благодарю, Эм-Эм! – сказал я роботу. Когда был выпит последний глоток, ощущение блаженства исчезло. Я откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Дать вам таблетку тонизирующего препарата? – спросил мой секретарь.

Я отрицательно покачал головой.

Некоторое время мы оба молчали, потом Эм-Эм сказал:

– Вот этого я не понимаю и, наверное, никогда не смогу понять: вы себя чувствуете плохо, а не хотите, чтобы стало хорошо. Как можно не хотеть того, в чем вы нуждаетесь?

– … и как можно вступать в противоречие со здравым смыслом? – иронически добавил я.

– Скажем… – попытался что-то возразить Эм-Эм.

– Когда люди теряют способность вступать в противоречие со здравым смыслом, – снисходительно усмехнулся я, – тогда они превращаются в твоих собратьев и перестают быть людьми. Понимаешь, что я хочу сказать?

Эм-Эм не ответил. Он пытался понять мои слова, вникнуть в их смысл, но из этого, видимо, ничего не выходило: после минутного молчания над его лбом зажглась красная сигнальная лампочка.

– Перестань думать над этим! – сказал я, милостиво махнув рукой.

Красная лампочка погасла, и Эм-Эм с удовольствием расправил плечи, словно освобождаясь от какого-то невидимого, невыносимо тяжелого груза.

„Ты никогда не сможешь уподобиться человеку, – в который раз подумал я и постарался перевести взгляд на зеленый круг электронных часов. – В прошлом ученые-мечтатели верили в такую возможность и даже боялись, что ты в конце концов вытеснишь своего создателя и станешь полновластным хозяином жизни. Все это, конечно, мистика и чушь!” Пока я смотрел на зеленый круг часов, накрученная до отказа пружина в моей душе опять лопнула, и в памяти всплыло число четырнадцать. За время моего короткого, кошмарного сна, это число несколько раз маячило у меня перед глазами, причем обе цифры были какие-то странные: единица напоминала вскинутую вверх руку утопающего чело века, а четверка, казалось, была составлена из кусков льда. Мне тогда же, во сне, пришло в голову, что мой корреспондент, чего доброго и впрямь утопился в полынье: вчера истек четырнадцатый день.

Я знал, что Яким Давидов, отказываясь дать ход жалобе этого молодого человека, рассуждал так: „Если я его помилую, мы сохраним одно человеческое счастье. Но, сохранив это человеческое счастье, нарушим общественную дисциплину. С точки зрения общественной пользы что предпочтительнее? Личное счастье или общественная дисциплина? Естественно, – общественная дисциплина!”

Короче, он слово в слово повторил в уме выводы районной ЭВМ. А какая из моих ЭВМ не руководствуется во всех случаях исключительно принципами оптимальной общественной пользы?

„Нет, тебе никогда не приблизиться к человеку, – продолжал думать я о несчастном Эм-Эм. – Твое сознание будет всегда рефлекторным и запрограммированным, автоматическим, какие бы огромные количества информации ты не накопил в своей электронной памяти и с какой бы астрономической скоростью их ни обрабатывал. А вот мы, люди, пожалуй, начнем потихоньку-полегоньку походить на тебя, все больше подпадая под власть твоего здравого смысла, – это уже реальная возможность, опасность, которая при случае может сыграть с нами скверную шутку. Над этим стоит призадуматься, против такой перспективы нужно вовремя принять меры, – не то люди превратятся в роботов.”

Картина возможного полного торжества „абсолютного разума”, когда человек, абстрагировавшись от эмоций, превратится r живое воплощение математической логики, логики вообще, – эта картина заставила меня содрогнуться. Я с ненавистью взглянул на Эм-Эм, чинно стоявшего около моей постели, и шепотом, как бы в полусне произнес: „Ужасно! Это было более чем чудовищно!”

– Вы что-то сказали? – спросил Эм-Эм.

Я ему не ответил. Душу мою обуревали противоречивые чувства. Во-первых, я удивился, что защищаю позиции, которые даже наедине с собой не должен был считать своими. Разве к лицу мне, создателю искусственного интеллекта брать под защиту душевность, эмоциональность и всякие прочие сентименты? Где это видано, чтобы кибернетик, который только в течение последнего года освободил от работы более двадцати тысяч рабочих, инженеров и служащих, заменив их точными и исполнительными автоматами, воздыхал об эмоциях?

Второе чувство, нахлынувшее мне в душу, оставило в ней темный след, какой тянется – или нам только так кажется! – за птицами, перелетающими в сумерки с места на место. „Ох, и влетит же мне, – подумал я, – если Великий Магнус узнает от моего Эм-Эм какие нелепые и еретические мысли витают в моей голове! Вероятно, он потребует, чтобы меня выслали в Антарктиду, хотя в его электронной памяти и значится, что я один из его создателей.