Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

– Алло! – послышался в трубке голос Эм-Эм.

– С кем имею честь?

– Вас слушает секретарь-робот доктора математических наук Иосифа Димова.

– Эм-Эм! У меня все еще чешутся руки поорудовать над тобой отверткой, слышишь? – сказал я и засмеялся впервые за столько времени. – Ну, не сердись, Эм-Эм, – мой голос зазвучал примирительно, – я пошутил. Вечером, так и быть, выпью в твоем обществе чашку горячего чаю.

С тех пор как я попросил передать первому министру, что не смогу прийти на митинг, мое настроение заметно улучшилось, мысли-узники, вырвавшись на свободу, постепенно брали бразды правления в свои руки.

Толпы прохожих на тротуарах в этот день, казалось, были гуще обычного. Мне пришлось подождать пару минут у подъезда, пока выдалась возможность влиться в поток людей, направляющихся в центр города. Какой-то пожилой мужчина, вероятно пенсионер, что как и я ждал удобного момента вклиниться в толпу, с досадой бурчал: „Вот к чему оно ведет, безделье-то! Шатаются по улицам, валяют дурака!” Я не знаю, валяли они дурака или нет, но мне показалось, что меня подхватила полноводная река. На мое счастье, струя отнесла меня вправо, к фасадам, и я мог сколько угодно глазеть на витрины магазинов.

Темное небо надвинулось на крыши домов, шел дождь вперемешку со снегом, мокрый снег прилипал ко лбу и щекам, как пластырь. Из-за низкой облачности самолеты и вертолеты летали низко, их моторы, казалось, вспарывали атмосферу, рвали ее на куски. По проезжей части улицы, вымощенной шероховатыми стеклянными блоками, в десять рядов катили машины. Сначала я с ненасытным интересом всматривался в огромные сверкающие стекла витрин. Каких там только не было товаров, – одни изготовлялись у нас в стране, другие ввозились из-за границы. Глаза разбегались при виде пестрых шелковых материй, тафты и парчи, отливающей золотом и серебром, черного, как ночь бархата, серебряных кружев. А какие здесь были дивные меха: чернобурые лисы, норки, бобры! И вуали – почти невидимые, легкие, словно перистые облака на голубом утреннем небе. Дальше тянулся ряд витрин, за стеклами которых искрился всеми цветами радуги изумительный хрусталь, мягко мерцали серебряные сосуды, в гордом царственном величии покоились украшения из золота и платины. При виде такой красоты у меня захватило дух, казалось, вся эта роскошь возникла из царства волшебных снов, я смотрел на витрины ошеломленно, как человек, жизнь которого протекала в снежных пустынях Антарктиды.

Но вскоре мои глаза привыкли к этому блеску, насытились, предметы начали расплываться, сливаться – порой самым фантастическим образом. Мне мерещилось, что норковая шуба держит в объятиях контрабас, – хотя я знал, что их разделяет витрина магазина мужских одеколонов и курительных трубок, – причина была, вероятно, в мокром снеге, что падал с высоты, и толчее: мимо нескончаемой вереницей шли люди, обдавая меня своим дыханием.

Я вдруг почувствовал страшную усталость и потому несказанно обрадовался, когда усидел рядом огромную неоновую надпись: „Кафе „Республика”. Мне рассказывали об этом знаменитом кафе, и я без малейшего колебания вошел в стеклянные двери, украшенные бронзовым орнаментом, и направился в гардеробную. Я протянул пальто и шляпу гардеробщице, но женщина в строгом черном халате отрицательно покачала головой. Вы, мол, без галстука (у меня под воротником был повязан шелковый бант), а в кафе в таком виде входить не разрешается. Заведение не какое-нибудь, и от посетителей требуется соблюдение определенных норм.

Я оделся и вышел.

Чем ближе я подходил к площади Революции, тем больше и гуще становилась толпа, все чаще попадались граждане с пакетами в руках. Вертолеты то и дело опускались и взлетали, образовывая над небоскребами подвижную сеть из рокочущих зонтов. Мне, отвыкшему от уличной толчеи, стало трудно дышать, я почувствовал тошноту: широкая площадь казалась гигантской палубой, наклоняющейся то вправо, то влево, а памятник Свободы – мачтой, которая то воз носилась до облаков, то исчезала в пучине волн. Но я продолжал упорно идти вперед, мне нужно было во что бы то ни стало добраться до подземного перехода, перейти через площадь – перебраться на другой берег моря. Пересечь ее по прямой нечего было и надеяться: восьмью параллельными потоками по ней, сверкая концентрическими кругами колес, с бешеной скоростью мчались машины. В площадь вливалось восемь бульваров – восемь гигантских рек. „Похоже на площадь Этуаль”, – подумал я. При воспоминании о Париже стало чуточку легче на душе, но я не успел улыбнуться. Палуба вновь закачалась, наклонилась на кто знает сколько градусов.