Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

Какой снег застилал все вокруг, какой снег!

Такие белые, кипучие, вихревые ночи бывали только в мои студенческие годы. Эх, что за удивительное было время!

Бог знает на кого я походил – то ли на белое чучело, то ли на робота с поврежденным снегоочистителем! Но на душе у меня было легко. Чем больше у меня немели ноги – они даже перестали ныть, – тем веселее становилось на душе, вальс из „Евгения Онегина” отзвучал, а вместо него грянули аккорды Брильянтного вальса Шопена. И вот я вижу зал Пле-йель. Публика восторженно рукоплещет, – я заметил, что настоящие меломаны аплодируют всегда восторженно до экзальтации – тем самым они отличаются от простых любителей музыки. Виолетта в вечернем открытом платье, плотно облегающем ее стан, бледная, взволнованная, обводит глазами первые ряды – она ищет студента-первокурсника, свою первую любовь, отца своего ребенка, а он, отец ее Жозефины, тепер уже солидный мужчина с титулом ученого, смотрит печально-удивленным взглядом на женщину в черном вечернем платье и думает, что перед ним не его Виолетта, а ее старшая сестра, с которой он не имеет ничего общего…

Какой удивительный снег!

Один робот, из тех, что спасают пьяниц, остановился возле меня и осторожно отряхнул с моей головы и плеч целые, сугробы снега. Горячий комок вырвался из моей груди и подкатил к горлу, глаза защипало. „Сын мой!” – хотел крикнуть я, мне захотелось его обнять, прижаться к железной груди. Но я сдержал свой порыв. Робот-то не знает, что я его отец. Он примет меня за пьяного, подхватит под мышки и живо доставит в ближайший вытрезвитель. „Дитя мое – подумал я, – кто же наслал на меня эту напасть – до смерти любить тебя и ненавидеть?!”

Снег продолжал валить, густой, пушистый. На углу бульваров Ломоносова и Эйнштейна возвышалось самое веселое и в тоже время самое печальное здание нашей столицы – Дом профилактики для отчаявшихся и обезверившихся, – в стиле позднего барокко с примесью ажурного легкомысленного рококо. Снаружи здание было приветливым, казалось, оно улыбается, но что таится за этой улыбкой, какая она – веселая или серьезная, легкомысленная или задумчивая, – постичь невозможно. Проект здания создан Лоренцо Гонсалесом – самым знаменитым архитектором современности, а строила его группа наших кибернетических устройств. Это учреждение с его камерным театром, кино, балетом, эстрадой, бюро путешествий, организующим вояжи в любые концы нашей солнечной системы служило превентивным барьером для тех, кто по одной или другой причине, часто несостоятельной, намеревалися покончить счеты с жизнью. Больные, или же просто избалованные, пресытившиеся жизнью граждане (так считал Райский) глотали цианистый калий где придется – в парках, на площадях, в тихих переулках, на стадионах, – и это производило тягостное впечатление, из-за них здоровые и неиспорченные люди вынуждены были попивать свой шоколад без удовольствия и рукоплескать „звездам” спорта без особого энтузиазма. Это неприятное явление, столь чуждое нашему обществу, давно перешагнувшему порог элементарных потребностей простой жизни, вынудило Законодательный Совет принять меры. Законодательный Совет потребовал, чтобы Великий Магнус нашел радикальное средство, и тот предложил построить Дом профилактики. По его рекомендации при Доме помимо всевозможных развлекательных заведений была оборудована специальная камера, где не подлежащие выздоровлению, не поддающиеся благотворным влияниям бедолаги могли переселиться в мир иной безболезненно: за какие-то доли секунды они превращались в облачко атомов.

Мне вдруг заблагорассудилось осмотреть это заведение, но когда я подошел поближе к его огромному фасаду, озаренному светом мощных белых прожекторов, окутанному призрачной золотистой пеленой снежинок, у меня вдруг появилась новая идея – отложить посещение до утра. „Грешно, сказал я, – отправляться в храм профилактики и атомных преобразований в такую дивную снежную ночь! Я всю жизнь боготворил холодные снежные ночи и морозные дни, тихий снегопад с его едва уловимым шепотом – это были праздники моей души, моя связь с прошлым, когда я, словно молодое вино, бурлил надеждой, что придет день, и я возьму быка за рога.

Полувеселое, полупечальное здание в стиле барокко, легкомысленное и серьезное, никуда не денется, а вторая такая ночь вряд ли выпадет мне в жизни.

Не знаю, сколько времени я колесил по городу, – садился в автобусы, сходил, садился вновь, как вдруг я очутился перед моей дачей на западной окраине города. На ее крыше лежал толстый слой снега. Я с трудом отпер дверь озябшими руками, кое-как – ноги-то совсем одеревенели! – дотащился до гостиной и включил свет. Черт возьми, ну что за пустошь! Все было на месте: диван, покрытый медвежьей шкурой, настоящий (не электрический!) камин, картины отца и других художников. Эти вещи призваны были создавать уют и теплоту, а мне показалось, что я очутился на заледенелом пустыре, со всех сторон обнесенном каменными стенами. Не было сил вернуться в прихожую и снять там заснеженную одежду, я зубами стянул перчатки, сбросил пальто, шапку и швырнул все это на пол. Одежда легла на яркие разводы ковра мертвым ворохом, припорошенным снегом. Я ползкам добрался до дивана и чуть не плача стащил с ног промерзшую обувь. Потом дрожащей рукой достал сигарету, закурил. Я затягивался с ненасытной жадностью, пока не закружилась голова. Когда огонь сигареты начал жечь пальцы, я потушил окурок о промерзлую стельку, завернулся в медвежью шкуру, лег на диван и закрыл глаза. И тут же поплыл в безбрежности сине-лиловых туманов.