Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

Когда она шла через зал, десятки кавалеров протягивали к ней руки, но женщина, ловко увертываясь от них, стремительно приближалась ко мне, казалось, она не шла, а скользила на невидимых самоходных колесиках. Весенний ветер спустился с гор, его ласковое влажное прикосновение напомнило ласку любимой женщины. Галактики унеслись в космическое пространство, пол под ногами перестал качаться.

Женщина положила мне руку на плечо, и в ту же секунду-о, волшебство! – оркестр, гремевший, словно тысяча бешеных тайфунов, с очаровательной мягкостью и лиризмом заиграл вальс из старинной классической оперы Чайковского „Евгений Онегин”. Моя дама уверенно повела меня по кругу, лавируя среди тысячи танцующих пар. Я понемногу пришел в себя, взял инициативу в свои руки. Я ведь сказал, что меня овеял своим дыханием весенний ветер с гор!

Но оставим красивые выражения писателям-кибергам. Они до смерти обожают писать о весенних ветрах, которые слетают с гор, принося в ладонях живительное дыхание.

Я кружил свою даму все свободнее и быстрее, а она прижималась ко мне так доверчиво, что, если бы у меня за плечами были крылья, я бы унесся с ней в неведомую „поднебесную высь” – так говорилось в одном моем стихотворении гимназических лет. Но кроме окрыленности, я испытывал еще одно чувство, несколько странное. Мне казалось, что я прижимаю к груди бесконечно знакомое и бесконечно дорогое мне существо. Такое близкое, что я чувствовал эту женщину как бы частицей самого себя.

А в зале тем временем наступила разительная перемена. Танцующие пары как по команде расступились, отодвинулись к стенам, и в центре зала кружились в вальсе только мы вдвоем – я и моя бесконечно близкая незнакомка.

Впрочем, в этом не было ничего странного: мои современники не умели танцевать вальс, как я в свое время не умел плясать польку и кадриль. Все эти объяснения, конечно же, ни к чему. Пока длился этот танец, я ни о чем не думал, не обращал внимания на публику. Я не замечал, когда мы выплывали из синевы и когда окунались в прозелень, у меня было такое чувство, будто мы носимся в бесконечных просторах Вселенной, и еще мне казалось, что до встречи мы безнадежно искали друг друга миллион лет…

Вальс кончился, волшебная музыка умолкла, и тысяча пар, стоявших вдоль стен и на галерке, ринулась в центр зала с остервенением допотопных тварей. Ничто не могло устоять перед этой разбушевавшейся стихией. Она разъединила нас, оторвала друг от друга, с неудержимой силой швырнула в разные стороны.

Мне кажется, хотя я не вполне уверен в этом, что в последнюю секунду перед тем как нас разлучили, красное сердце на домино моей дамы превратилось в роскошную алую розу, а может, это просто моя фантазия, плод усталого воображения, видение, навеянное волшебными звуками вальса.

Когда я покинул зал, человек в малиновом мундире воззрился на меня озадаченно. Не знаю, чем я его так удивил. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал на спине его удивленный взгляд. Странный тип!

На улице похолодало, шел густой мелкий снег. Прохожие поредели, и я мог радоваться снегу так, как когда-то, в студенческие годы. Он как и раньше казался золотистым в свете уличных огней, только я больше не испытывал желания перекинуть коньки через плечо и помчаться к „Ариане”… Уличных фонарей больше не было – вместо них над провалами улиц извивались дуги осветительных приборов, напоминая сплетение рук с отрубленными кистями. И „Арианы” давным-давно не было и в помине: для любителей катания на коньках созданы стадионы с зеркальными катками, где описывали круги по десять тысяч пар сразу. Виолетты тоже не было и не могло быть… Сегодня любая женщина была Виолеттой, и любой тип, отупевший от безделья, мог, нацепив домино, вырвать ее из моих рук прежде чем я успею прокатиться с ней разок по зеркальному льду.

Какой снег падал с неба! Бедный Эм-Эм был прав: снежинки забивались мне в носки, прилипали к подметкам легких туфель, ноги мои окоченели и начали болеть. Мимо меня со свистом проносились такси, но мне и в голову не приходило поднять руку. Ну и пусть ноют ноги, пусть замерзают, что из этого! Простуда, воспаление легких, даже ампутация не могли ничего изменить. Все было предрешено. Так пусть же совершается то, чему суждено совершиться.

Но в душе моей уже не было того чувства безнадежности, с каким я вышел из дома. В сущности, там была пустота. А в пустоте, как в астральном пространстве, звучал дивный вальс из „Евгения Онегина”, и образ незнакомки в черном домино реял в бездонности, мерцая задумчивым светом угасающей звезды. Я прошел по мосту, перекинутому через реку; чем ближе я подходил к хоккейному стадиону, тем громче звучали в белой ночи ошалелые возгласы стотысячной публики, – казалось, где-то рядом клокотал невидимый вулкан, время от времени изрыгая на качающуюся над городом снежную сеть огонь и пепел. Четыре гигантских стадиона, сооруженных восточнее центра города, действовали круглосуточно – на одном играли в футбол, на другом – в хоккей на льду, на третьем проводились автомобильные состязания, на четвертом – танцы. Каждый стадион был рассчитан более чем на сто с лишним тысяч мест. Поскольку состязания проводились круглосуточно – людям нужно было где-то убивать свободное время, – за двадцать четыре часа на них успевало побывать несколько миллионов зрителей. При каждом стадионе работали бассейны, пляжи, рестораны, кафе-кондитерские. Согласно вычислениям ЭВМ системы Великого Магнуса, три четверти населения нашего города посещало эти спортивные комплексы и проводило большую часть свободного времени на воздухе, под живительными лучами солнца. Великий Магнус и его ЭВМ непрестанно напоминали Законодательному Совету, чтобы он отпускал побольше денег на строительство стадионов.