Юрий Щеглов - Святые горы

Совесть в Жуковском заговорила, но было поздно, и он в корне изменил отношение к Геккернам и ко многим другим людям, причастным к несчастью Пушкина. Жуковский — прямой наследник H. М. Карамзина, он пользовался огромным моральным весом в русском обществе, имя его обладало европейской известностью, но он не оказал Пушкину нравственной поддержки в самый критический период его жизни, завершившийся катастрофой. В этическом плане заблуждения Жуковского проистекали от склонности к компромиссам, от нежелания жертвовать настоящим ради будущего.

Какое ж здесь «безумное злодейство»: срубить наемника, наемника в полном смысле этого слова — наемника старика Геккерна, — которого натравливали на тебя, как бешеную собаку, и для которого твое достоинство, четверо детей, семейственная неприкосновенность и поэтический труд на благо российской словесности лишь пустое и досадное препятствие? Не в первый раз рядом с фамилией Дантеса появляется слово — наемник, но прежде Дантеса считали наемником кого угодно, но не того, чьим наемником он, в сущности, был. Приведем полностью отрывок из письма П. А. Вяземского великому князю Михаилу Павловичу: «Сам собою напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерена-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя?» Тысячу раз прав П. А. Вяземский — барону Луи де Геккерну в то время было всего лишь 44 года.

Впрочем, он не позволит копаться в происходящем. Это задачка для историков. С Жуковским объясняться сейчас тем паче не имеет смысла. Его опутали враги, он ничего не понимает. Он не в состоянии внять голосу высших соображений.

— Ты обманул меня, — .продолжал твердить Жуковский.

Удивительное существо homo sapiens — всегда норовит поместить собственную персону в центр любых событий. При чем здесь ты, милейший Жуко?! Пушкин улыбнулся — но не иронично — его слабости.

— Если бы ты слушал меня, все бы кончилось наилучшим образом, — настаивал Жуковский. — Твоя несдержка приведет к столкновению, к драке, к дуэли, которую мне удалось предотвратить. Поступаешь ли ты как христианин? Прощаешь ли ты врагам своим? Может ли поэт стреляться и, не дай бог, стать убийцей? Ты задавал себе сей вопрос? Неужто ты, Сверчок моего сердца, способен писать стихи с отягощенной совестью?

Пушкин со свойственным ему благородством на снегу Черной речки ответил Жуковскому. Увидев Дантеса распростертым, Пушкин спросил д’Аршиака: «Он убит?» Секундант крикнул: «Нет, но он ранен в руку и грудь». Пушкин сказал, и история бережно сохранила его слова: «Как странно: я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но я чувствую, что нет».

— Для меня не любое завершение спора моего с Геккернами приемлемо. Я разумею — наилучшим образом! — несколько иначе, — грозно возразил Пушкин.

Лицо Жуковского, скорее, трясущиеся щеки выражали неподдельное страдание. Он печально помотал головой — неисправим, дурная, желчная, несговорчивая натура. И неуступчив. Не знает, не желает учитывать, сколько на его, Жуковского, долю выпало упреков и неприятностей из-за сумасбродных поступков Сверчка. За жизнь-то накопилось немало, и надоесть может. Если бы не постоянное вмешательство, давно загнали бы его, куда Макар телят не гонял, где ворон костей не обклевывал. Недаром Бенкендорф еще два года назад обронил в кабинете у графа Литты:

— Все хлопочете, ваше превосходительство, дражайший Василий Андреевич, время свое и чиновников тратите. А напрасно! Лет сорок назад, при матушке-императрице, вашего бы génie отстегали шпицрутенами на славу, хоть закон о вольности дворянской с 1762 года запрещал это делать, и в Сибирь навечно сослали за половину преступлений против общественной нравственности, которые он совершил, и за связь — да, за связь, кстати, тесную — с политическими преступниками. Случаев подобных десятки. Мои люди с удовольствием перечислят их, коли на то будет у вас охота слушать. А между тем монарх милостив и на шашни те взирает с отеческим чувством, чему примеров ни в одном государстве Европы нет и быть не может. Следовательно, монарх незаслуженно добр и по-христиански великодушен, прощая юношеские глупости. Разве лорд Байрон, господин фон Гете или граф Клаусон подобное Пушкину себе позволяли-с?

Это «позволяли-с» — фантасмагорическое и абсолютно нерусское, вроде латинской прописи желудочного средства, совершенно доконало Жуковского. Он сник и прекратил беседу. И то правда! Ёй-ей, отстегали бы шпицрутенами! Вдобавок Жуковский разнервничался оттого, что он не мог припомнить, кто такой граф Клаусон. А выяснить у самого Бенкендорфа стеснялся. Черт побери! Откуда он выкопал Клаусона?