Юрий Щеглов - Святые горы

Внезапно Пушкин выпрямился, напрягшись телом и несговорчиво сцепив кисти рук за спиной. Какая уж тут тайна, коли повеса испугался и намерен жениться? Отчего ж он, ответив на выходки негодяя, обманул? Он не ростовщик, чтоб мошенничать. Разве он не принадлежит себе? Не свободен в своих словах и поступках? Ежели лжет и не желает жениться, пусть выходит к барьеру. Месть Геккернов постигла полная, совершенная и справедливая, как он и чаял. Они опрокинуты в грязь и явили миру свою мерзость. Тот, Тот во всем виноват — не сократил их, не выгнал с позором клеветников и соблазнителей. А замечательно догадливый царедворец Василий Андреевич Жуковский скептически усмехнулся невысказанным мыслям Пушкина.

— Ты и впрямь не принадлежишь себе, Сверчок. Как жить собираешься дальше? Если не уймешься, драки и скандала не миновать. Бедная Наталия Николаевна!

— Пустое, — ответил Пушкин с пренебрежением. — Если после дуэли упрячут, настрочу своего «Дон Кихота» или «Освобожденный Иерусалим», а то и «Лузиаду».

Жуковский, припомня свои бесполезные метания по городу, замерзшую плешь, горький вкус во рту, колющую боль под ребрами, раздражился:

— Ты принадлежишь, как и я, как и все в России, как и сама Россия, государю-императору, благодетелю нашему. Молись, Александр! Облегчи свою совесть, не лезь на рожон. Чем жить дальше полагаешь? Какую судьбу предназначил детям? Ведь она их мать!

«Ах, вот оно что!» — подозрительно сощурился Пушкин. Совесть?! Мне надобно молиться? Уж не хотят ли соединить дуэль, совесть и молитву? В монастырь, что ли, желают упечь после схватки? В Соловки? Отчего бы и нет — и монастырь, и каземат. Удобно. Чаадаев, кажись, остров иначе, чем плавучей тюрьмой, не называл. — «Главное, что в заточении нельзя заниматься ни поэзией, ни прозой», — грустно подумалось Пушкину, и глаза его, серые, льдистые от гаснущего за окном дня, где-то в глубине подтаивали теплой взволнованностью.

Жуковский скинул шубу на диван, опустился на стул, суетливо расправляя фалды. Как бы извне оценил: все в последнюю неделю, а сегодня особливо, произвожу манером, для себя не свойственным. Заговорил с не характерной горячностью:

— Каюсь, не уберег я тебя, Александр, не предотвратил скандала. Молил тебя: ради Христа-спасителя очнись, одумайся, изволь хотя бы внять голосу рассудка. И что же в благодарность? Я и сейчас не сомневаюсь в честных намерениях Геккернов. Ты поступаешь неосторожно, невеликодушно и даже против меня неправедно, когда я посредничаю. Что за жестокость? Что за обидное недоверие? Что за беспричинные оскорбления?

— Беспричинные? — переспросил Пушкин.

И смолк. Он давно решил ни с кем более не входить в откровенности.

«Итак требую тайны, — писал Жуковский по поводу сватовства Дантеса к Екатерине Николаевне Гончаровой, — теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить ее для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило мне какое-нибудь нарекание; не хочу, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что я нарушил доверенность, мне оказанную. Я увижусь с тобой перед обедом. Дождись меня».

Какая слепота и какая, на первый взгляд, неприятная наивность! Но только на первый взгляд. Жуковский заблуждался, однако он был человеком чести. И честь для него была выше дружбы. Чувство, не часто встречающееся. В конце концов он узнал истинную цену Геккернам, и впоследствии мы убедимся в этом. Но ошибки Жуковского были ошибками искреннего человека. Он совершенно не понимал Пушкина, когда тот ему говорил: «Э! Какое мне дело до мнения мадам графини или мадам княгини, у вере иных в невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, которому я придаю значение, — это мнение среднего класса, который ныне — единственный действительно русский и который обвиняет жену Пушкина». Иными словами, Жуковский недооценивал политическое и общественное значение борьбы Пушкина за неприкосновенность собственного достоинства. Он осознал это позже, намного позже, и к чести Жуковского следует сказать, что эта борьба была продолжена.

В «Affaire de Pouchkine» («Дело Пушкина») — так надписал конверт с поступившими к нему документами великий князь Михаил Павлович, брат царя — Василий Андреевич Жуковский допустил целый ряд ошибок. Он относился к развернувшимся событиям как к частному, семейному происшествию, не отдавая себе отчета в том, что жизнь гения не может не оказать огромного влияния на судьбы народа и страны. Он позволил Геккернам убедить себя в том, что Дантес ухаживал за Екатериной Николаевной до 4 ноября 1836 года, или принял какую-либо иную «благородную» версию. В противном случае Жуковский, как друг Пушкина и порядочный человек, не ходатайствовал бы за противника и не возмущался бы раскрытием тайны сватовства, настаивая на отсрочке дуэли. Он также рассматривал «Affaire de Pouchkine» в отрыве от общего исторического фона, в частности, от «Affaire de Tchadaieff» и всего того, что происходило приблизительно в то же время на Басманной. Кроме того, он не улавливал никаких странных закономерностей в происходящем. Он вступил в сделку с коварным противником и пытался втянуть в нее Пушкина, правда, безуспешно. Разумеется, его поступок был продиктован добрыми намерениями. Но сделка есть сделка, и если представить себе, кто стоял и за спиной Дантеса, и рядом с ним, то маневры Жуковского придется признать, по меньшей мере, неосмотрительными. Он, по всему видно, полагал, что он и Пушкин одно и то же, только Пушкин гениальный поэт, а он просто талантливый. Он не понимал требований, которые Пушкин предъявляет к себе и к окружающим. Он в каком-то смысле уравнивал себя с ним, свое положение с положением человека, который подвергается неистовой травле. Его письмо пестрит крайне неприличными оборотами и словами: «требую тайны», «виноват», «ты должен», «я в это дело замешан», «не хочу»…