Юрий Щеглов - Святые горы

Вот так резолюция! Не очень грамотная, но вполне выразительная! Вот так отзыв о творчестве Жуковского, которого мы, его потомки, чего греха таить, частенько упрекаем за редактуру пушкинских стихов и письмо к Сергею Львовичу Пушкину. В обращении к Сергею Львовичу Жуковский пытался смягчить «либеральные» настроения погибшего поэта. Генерал Л. В. Дубельт, как мы видим, придерживался совершенно иного мнения, что убедительно продемонстрировал во время разбора бумаг Пушкина после несчастной дуэли. Но это все пустяки по сравнению с тем, что Василий Андреевич писал в одном полузабытом, к сожалению, документе, адресованном Бенкендорфу.

Царь же, к досаде многих реформистов, вовсе не нуждался в сердечном слоге Жуковского. Для внутреннего употребления он использовал именно лакейский — официальный, бескровный, булгаринский — слог, который, впрочем, и выражал с предельной ясностью то, чего он добивался. Сам Николай I русских изданий не читал, мнением писателей и журналистов не интересовался, настольной газетой его была парижская «Журналь де Деба», о чем с гордостью и не раз сообщал окружающим.

Кучи багрового — мясного на белом снегу — кирпича, беспорядочно наваленные между сугробов, не подтаявших здесь, во дворе крепости, где оказалось много ветренее и холоднее, чем в городе, отбросили Жуковского к прежним думам о Пушкине. Что ждет отечественную литературу? Жизнь частного лица по фамилии Александр Сергеевич Пушкин есть проблема общегосударственная. Раньше Жуковский не постигал этой мысли, а теперь, постигнув, удивился, испугался и… обрадовался.

Сани, сердито огрызнув полозьями обнаженный булыжник, замерли у подъезда комендантского дома. Внутри встретил Жуковского караульный офицер. Серый, как мышь, безбровый тихоня. Жуковский, страшась обычной волокиты или внезапных неприятностей, потому тоном не терпящего возражений вельможи произнес как можно грубее и отрывистей:

— По приказу его сиятельства графа Александра Ивановича Чернышева извольте меня, ваше благородие, незамедлительно препроводить к господину коменданту Петропавловской фортеции.

Фраза была не бог весть какая убедительная и грозная, но зато крепко сбитая, гладко обкатанная и доступная пониманию. Жуковский привык в просительных своих делах загодя готовить первую фразу, от которой частенько зависел успех. Царь-то жалует, а псарь — еще бабка надвое сказала. Еще покрутиться перед ним надо, поставить себя, чтоб отказу не получить, не уронить себя да чтоб не поворотили вспять, как давеча во дворце. В общем, получилось складненько, с достаточной внушительностью, особливо когда цилиндр, небрежным жестом опущенный на подоконник, упал, как нарочно, и покатился по неровному полу, а офицер погнался за ним, поднял и, сдув пылинки, вернул на место.

Жуковский похвалил себя — Каратыгин!

Офицер принял с поклоном записку Чернышева, которую Жуковский, чтоб не перепутать с подобными, переложил в карман жилета, и произнес:

— Пожалуйте, ваше превосходительство, к господину коменданту.

Они гуськом отправились куда-то вниз, а потом вверх, куда-то сначала вправо, а потом влево. Жуковский чувствовал себя в лабиринте коридоров беспомощным и жалким, а более иного ему захотелось тотчас выбраться наружу, на солнце, на свет божий, но он подавил, совестясь, это тайное и покуда не до конца понятое им самим устремление.

Генерал Сукин, комендант Петропавловской крепости, принял его сидя, но с распростертыми объятиями. Следы смертельной болезни уже тронули его изможденное, землистого цвета лицо. Жуковский сразу пошел на приступ:

— Генерал, я рад вас видеть и рад беседовать с вами. Помните, генерал, как вы показывали мне крепостные планы? Но сего дня я, к сожалению, к вам лишь на одну минуту. Не могу ли я повидать арестованного? Надеюсь, повеление графа не вызвало у вас возражений?

И здесь он выдал себя с головой, выдал свое беспокойство, свой страх, свою неуверенность. Как повеление военного министра может у подчиненного вызвать возражение?

Генерал Сукин был стреляный воробей. Он отлично понимал, кто перед ним. Ходатаев на своем веку он перевидел десятки, если не сотни. Правда, оный из ряда вон выходящий проситель. Поэт, наставник цесаревича, придворный, важная птица. Пустить его, конечно, в каземат нельзя, да и зачем ему арестованный?