Юрий Щеглов - Святые горы

На переднем плане паслась пегая в белых пятнах корова, как на пейзаже Гоббемы в нашем городском музее. Возле нее бродила женщина в длинной юбке. За юбку цеплялся мальчишка с хворостиной в кумачовой рубахе. Маленький древний эллин.

Жизнь продолжалась. Ненависть к Федору Карнауху и Мише Костакису исчезла.

Мы топтались у обочины довольно долго, голосуя, как на собрании, но все неудачно, машины сворачивали намного раньше того места, откуда в Степановку можно было добраться пешком.

А над нами разворачивалось раннее утро — именно разворачивалось, как тугой скрученный бутон, открывая свою волшебную сердцевину — еще не жаркое, доступное взору солнце, вырастающее на гибкой ножке луча. Ранним утром, когда солнце еще не озверело, небесные и земные краски высвечивают ярче, свободнее, и окружающая природа имеет более живописный и разнообразный вид, чем днем, обесцвеченная пыльным зноем. Даже запахи утром — каждый отдельно — воспринимаются с большей остротой и глубиной, чем в зенит или к вечеру, когда их истинность забивает раскаленная, струящаяся духота. Словом, утро доставило нам радость, не только радость освобождения от Карнауха и прочих неприятностей, но и радость обыкновенного бытия, приветливой погоды и нескорого возвращения к своим пусть не тягостным, но обычным обязанностям.

Наконец из-за проселочного, обглоданного шинами поворота вынырнула кофейная «Победа», за рулем которой, когда она приблизилась, мы увидели усатого молодого человека в летней шляпе и тенниске. Усы он, вероятно, отпустил для солидности. О нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он походил на всех молодых людей того времени, вместе взятых. Он был как бы обобщенным их образом. Курносое лицо, светло-серые глаза, со смешинкой и прищуром в определенные моменты, обветренные губы и нормальный, не выдающийся, чуть островатый подбородок. Волосы на косой пробор, гладкие, с блеском, рассыпчатые от тонкости и чистоты. В его внешности ничего специфически шоферского не проскальзывало. Сколько их, демобилизованных заочников, крутит баранку в ожидании лучших времен? Его можно было легко принять за агронома, учителя, ветеринара, да за кого угодно.

— Подвезите нас до Степановки или хотя бы до развилки, — попросила Елена.

Водитель, скользнув глазами по моей обтрепанной, мало импозантной фигуре, ответил:

— До развилки устроит?

Лексика, как у Старкова и Костакиса, — степная: устроит…

— Устроит, устроит, — заторопились мы наперебой.

Мы мигом уселись на заднее сиденье, боясь, чтобы он не перерешил, и машина набрала скорость.

Только попадая в салон — как любят выражаться некоторые шоферы — легкового автомобиля, начинаешь понимать разницу между едущим пассажиром и пешеходом, начинаешь понимать прелесть преимуществ, которыми одаряет судьба немногих, начинаешь понимать, почему у них, у пассажиров, такой скучающий, индифферентный, незаинтересованный взгляд. Они едут с огромной — восьмидесятикилометровой скоростью! — а скорость в описываемое время — о, скорость! — давала кое-какие права и кое-какие преимущества, и скорость кое о чем свидетельствовала, да и теперь она свидетельствует не о малом.

Ласковый ветер врывался в окно, на ухабах нас подбрасывало, дышалось нестесненно, и даже пейзаж, в центре которого мы раньше воспринимали себя — вокруг пыль, ветер, надвигается зной, — отстранился, превращаясь в картину с сюжетом и содержанием, которую теперь мы получили возможность обсуждать и анализировать в комфортабельных условиях. Могли бы, если бы вместо Елены сидела чужая, незнакомая девушка. Быстрая езда, ограниченная кубатура кабины и боязнь неловкого молчания отвлекали и способствовали возникновению беседы. Никто между собой так не откровенен, как случайные попутчики в машине, быстро катящейся по степи, тем более что обнаженное пространство многим кажется из окна монотонным, и я, лишенный возможности из-за Елены вглядеться в степь, чтобы сейчас в ней что-нибудь снова понять и почувствовать, невольно обратился к беседе, дополняя ею все-таки однообразный, хотя и не унылый, ландшафт.

— Урожай в этом году хорош, — сказал я, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Но потерь многовато.

Водитель поерзал плечами, будто у него зачесалось между лопатками, и прибавил скорость. Ни в чем не разбираясь, обуреваемый вполне объяснимым, но жалким даже для юноши стремлением казаться человеком опытным и осведомленным, я в сущности едва мог развивать тему, затронутую в разговоре со Старковым.