Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Юрка отодвинулся в сторону, давая мне возможность протиснуться в расчищенный просвет и, по-прежнему весело, продолжил:

– До гальюна ты вряд ли доберёшься. Разве что вплавь. – И уже посерьёзней добавил: – Дед с утра до ближнего-то строения, до бани, тропинку едва пробил. Снега по пояс за ночь намело… Так что, если нужда по малому – вон ведёрко у лестницы для этого стоит… А потом – бери вторую лопату и помогай. Хорошо бы к завтраку до туалета и дровяника дорожки расчистить. Да и там, на ровном пространстве, снег должен полегче быть, не такой спрессованный, как здесь перед преградой.

Юрка снова приступает к работе, а я, стараясь громко не журчать, стесняясь его, то и дело оглядываясь, опасаясь – как бы ненароком в сени не вышла баба Катя, стою у ведёрка за лестницей, ведущей на чердак дома.

Совершив своё писсуарное дело, удивляясь и радуясь упругости и янтарности струи, бьющей в боковину ведра, чувствую заметное улучшение настроения. «Вот он, оказывается, где источник хорошего настроения – в мочевом пузыре!»

Взяв вторую лопату, стоящую в углу, я подхожу к двери, и только тут до меня доходит, почему во всех домах посёлка они распахиваются внутрь.

Примерно через полчаса – дорожки расчищены, а мышцы радостно погуживают от интенсивной и спорой работы. Аппетит разыгрался нешуточный – не менее, чем на быка, ну, на худой конец – на бычка, зажаренного целиком на вертеле.

По очереди умывшись тёплой водой и сменив влажную от пота одежду, под привычное ворчание бабы Кати о том, что «самовар, поди, уж остыл», рассаживаемся за столом, на котором добродушно попыхивает паром, побулькивает кипятком полуведёрный блестящий «генерал». Сверху, на его конфорке, преет средних размеров цветастый керамический заварник. Рядом с пыхтящим самоваром – большая сковорода с румяной с боков картошечкой, нарезанной крупными ломтиками, и мясо! Хрусткая квашеная капустка с брусникой. Солёные огурчики, рыжики…

Не заставив себя долго ждать, приступаем к трапезе и вскорости освобождаем от еды почти всю посуду. После чего с наслаждением начинаем отпиваться крепким плиточным чаем, забелённым тёплым молоком.

Я даже попробовал выпить очередную чашку с камешками, как это делала баба Катя. Однако глотать, по определению деда Нормайкина, «голимый кипяток», так и не смог.

– Отдыхайте покамест, ребята. А часика через три – глядишь и банька поспеет. После парной и отобедаем по-настоящему, – поглаживает Василий Спиридонович живот.

Сообщение о бане, о том, что она уже топится, вызывает в моей душе сладостное умиротворение. Упоминание же об обеде – внутреннее отторжение. Кажется, что после такого обильного завтрака, и то только очень лениво, можно разве что подумать об ужине…

Дед, усаживаясь у окна и поглядывая на дым, идущий из банной трубы, продолжает благодушествовать:

– После промысла банька – первое дело. Все хвори видимые и невидимые выгонит. Недаром же говорят: «Баня парит. Баня правит…»

– Я – на метеостанцию. Надо, чтоб они радиограмму в промхоз дали, что мы уже на месте, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорит Юрка, одевая у дверей, ведущих в сени, свою куртку и снова трогая рукой рыжеватую бороду.

– По дому ничего не надо сделать? – спрашиваю я деда после ухода Юрки.

– Отдохни маленько. Дай еде улечься. А посля, если хочешь, дров поколи. Работа по дому всегда сыщется… А я пойду баньку пошурудю. Дровец ещё в печку подброшу, а то, гляжу, дымок едва сочится. Видно, прогорело всё.

Под навесом дровяника, куда почти не намело снега, я тяжёлым колуном рассыпаю на звонкие чистые сосновые поленья большие тёмные круглые чурки, покрытые с боков красноватой корой.

Когда образуется изрядная горка дров, аккуратно, как было у деда, укладываю их сверху высокой поленницы, расположенной у задней стенки дровяника.

Сорвав, как говорится, охотку и чувствуя одновременно и лёгкую усталость, и радость во всём теле, решаю прогуляться в местную библиотеку – взять почитать какую-нибудь интересную книжку, да зайти на почту – купить конверты. Одно письмо, «с края географии», планирую отправить домой, второе – одной прелестной девушке, студентке мединститута, считающейся на тот период времени моей «зазнобой».

Проблемы с довольно редкой бородой меня, как Юрку, совсем не терзают – я твёрдо решил сбрить её сразу же после бани. Будь у меня такая борода, как у моего напарника, я бы её непременно оставил. А тут – на щеках проплешины, едва прикрытые редкой растительностью неясного цвета… Усы ещё – туда-сюда. Их, может, и пощажу. Видимо, такая немогучая волосатость у меня на лице от моих далёких калмыцких предков по материнской линии.