Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

— Отрастут, — коротко ответил старый бухгалтер.

— Нет, Иван Васильевич, потерянного мне никто уж не вернет.

— Потерянного? А ты, Петр Ильич, — прости уж дотошного старичонку, — ты знаешь, что потерял?

— То есть как, «знаешь ли»? — удивленно переспросил Скороходов. — Жену, разумеется, и… мать для ребенка.

— Жену!.. Это уж как следствие, если можно так выразиться. А раньше?

— Раньше? Да, да, помню, ты говорил тогда на берегу речки что-то про умение сохранить чужую любовь. Чужую… Не знаю. Я делал для нее все… Впрочем, рассуждения о подобных вещах мне всегда были не под силу.

Помедлив, Скороходов повторил:

— Я знаю сейчас одно: потерянного мне никто не вернет.

— Кто ж тебе вернет его? Сам потерял, сам и возвращай.

— То есть ты, Иван Васильевич, по-прежнему считаешь во всем виноватым только меня?

Бухгалтер достал из коробки новую папиросу, долго мял ее пальцами. Потом задумчиво произнес:

— Не во всем. Но вина твоя большая, Петр Ильич.

— Не понимаю, в чем, — сознался Скороходов. — Объясни, пожалуйста.

— Но стоит, Петр Ильич. Когда сам переваришь все до конца, поймешь — так будет лучше.

Потапов ушел, а Скороходов долго еще сидел, не шевелясь, отвалившись на спинку дивана, ворошил в памяти старое.

— В чем же моя вина, в чем? — мучительно думал он. Но ответа не находил.

На это, видимо, требовалось еще время.

_____

Дед Харлампий Макарыч очень стар. Пожалуй, никто в деревне не скажет, сколько ему лет. Даже старожилы, помнящие времена организации колхозов, говорят, что и тогда Макарыч был уже совсем седой.

Сколько ему лет — не знает и сам Харлампий Макарыч. И когда однажды счетовод колхоза, выписывая какую-то справку, спросил старика о возрасте, он ответил:

— О-хо-хо, сынок! Года-то как вода… Течет и течет меж бережков — поди-ка узнай, сколько протекло.

Счетовод написал в справке восемьдесят пять лет. С тех пор и считают, что Харлампию Макарычу идет девятый десяток.

Никто, в том числе и старожилы, не помнят, чтобы его когда-нибудь называли по имени и отчеству. Многие и не знали имени старика. Его называли просто Макарычем. К этому настолько привыкли, что если бы кто-нибудь назвал его по имени и отчеству, то колхозники не сразу бы и поняли, о ком идет речь.

Дед Макарыч живет со своей внучкой — остроглазой Маринкой — в небольшом мазаном домишке, совсем утонувшем в зарослях рябины и черемухи. Маринку он всегда зовет Маней, а когда рассердится — Марьей. Впрочем, сердится Макарыч редко. Разве вот только когда она долго засидится вечером над книгами или куда-нибудь задевает его бамбуковое удилище.

— Марья! — громко кричит тогда дед. — Опять удило куда-то затыркала, якорь тебя… Сколько раз говорил: — ставь в сенцы.

— Да оно там и стоит, в уголку, разве не видишь? — спокойно отвечала Маринка.

Старик шел в сенцы, долго гремел какой-то банкой, видимо, из-под червей, и возвращался обратно.

— Ишь ты, там ведь, право дело, там. Ослеп на закате лет, старый дурак… А я-то думаю: куда она запропастилась…

Этой удочкой Макарыч очень дорожил. Ему подарил ее сам председатель колхоза Петр Никитич лет восемь назад, когда старика провожали на покой.

— Ты, Макарыч, поработал на своем веку, — сказал тогда председатель колхоза. — Большую благодарность приносят тебе колхозники. Живи в новом доме без забот, колхоз о тебе побеспокоится. А от себя лично дарю тебе вот эту удочку. Теперь и дел-то тебе — сиди у речки да лови рыбку…

На речку Макарыч ходил часто. Однако больше пяти пескаришек домой никогда не приносил. То ли рыбы в речушке было мало, то ли Макарыч уж до того одряхлел, что рыба ему не давалась.

В теплые дни старик вылезал на завалинку, часами дремал на солнце и грел старые кости. Но лишь только кто проходил мимо — тотчас же открывал глаза.

— Слышь-ко, Груняшка, куда бежишь-то?

Девушка поднимала на Макарыча озабоченные глаза и скороговоркой отвечала:

— На участок, дедушка. Ох и летечко проклятое!.. Сохнет пшеничка. Обязательство давали — по сорок центнеров собрать с гектара, да опозоримся, однако…

— А ты не ной, дура. Я те опозорюсь. Обеих вас с Марьей прутом по голому месту, коли по сорок не соберете.

— А Маринку-то за что?

— За дело. У тебя же в звене работает… Ну, да не падай духом, доченька, — вдруг сразу делался ласковым старик. — Подумайте с Манькой, как хлебушек спасти. Бог-то милостив, доченька…

Девушка быстро шла дальше, а Макарыч продолжал дремать.