Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

И вот в воскресенье они, не спеша, вышли из деревни: длинный костлявый Макарыч в широкополой соломенной шляпе и стеганой фуфайке, рядом с ним семенил раскрасневшийся Васька в помятом, обрызганном чернилами пиджаке и в больших Зинкиных сапогах, а вокруг них бегала вертлявая Жучка.

— Ты не устал, Васька? — спросил Макарыч, когда они прошли с полкилометра от деревни.

— Не-ет, дедушка! Что ты, я уже не маленький…

— Не маленький? Сколько же тебе годов?

— Девять. Я во втором классе учусь.

— Во втором? Это хорошо. А сестре твоей, Зинке, сколько лет?

— А Зинке десять, дедушка. Она уж в третьем классе.

Макарыч помолчал, потом спросил:

— Ну, а Жучке, к примеру, сколько лет?

Васька растерянно посмотрел на собаку, озадаченный таким вопросом.

Потом ответил:

— Нисколько.

— Это как так?

— А она не учится, дедушка.

Старик рассмеялся дребезжащим смешком и опустился на траву.

— Отдохнем, однако… Не учится, говоришь, Жучка? Эх ты, несмышленыш. Однако вырастешь — человеком станешь. Вон Грунька — знаешь? Во-он ее участок виднеется. Говорят, по сорок центнеров пшеницы с гектара соберет. А тоже глупая была, плакала все, что кукла у нее без руки, дескать, больно ей. Это как ты понимаешь, а?

— Я, дедушка, по сто центнеров соберу, когда вырасту, вот увидишь, — сказал Васька, ковыряя пальцем в земле.

— По сто? Может, и по сто люди собирать будут. Наука, брат, она до всего дойдет. Как думаешь, дойдет? Раньше вот тут по семь брали в урожайный год. Говорили, что земля больше не может родить. А вон Грунька-то…

Макарыч не договорил, завертел головой, втягивая в себя воздух. Потом резко приподнялся.

— Не слышишь, гарью пахнет, а? Горит где-то. Ну-ка, беги на взгорок, глянь.

Васька взбежал на пригорок и вдруг замахал руками, завертелся на одном месте. Почуяв неладное, старик быстро заковылял на холм. А когда поднялся, увидел: по земле стлались белые космы дыма и неяркий огонь лизал прошлогоднее жнивье и скирду почерневшей соломы.

— Эка напасть, и людишек никого кругом, — заволновался старик. — Ведь Грунькин участок — рукой подать. Ну-ка, Васька, бежим…

Откуда взялась у старика сила! Тяжело, со свистом дыша, перепрыгивая через кочки и таволожник, Макарыч побежал к месту пожара.

Огонь прошел по жнивью и перекинулся на целинный участок, густо покрытый высохшей травой. С треском, заваливая землю клубами едкого дыма, вспыхивали пересохшие, спутанные ветрами стебли трав. Макарыч сдернул с себя фуфайку и, не обращая внимания на жар, стал хлестать ею по огню. Его лицо тотчас же лизнул сердитый язык пламени, белая окладистая борода Макарыча задымилась.

— Дедушка, сгоришь, сгори-ишь… — испуганно заревел Васька. Жучка с пронзительным лаем металась у огня.

— Цыц, ты!.. — прохрипел Макарыч, отрывая руки от обгоревшего лица. — Эх, Грунька, хлопотунья, недоглядела…

И он снова принялся хлестать по огню тлеющей фуфайкой. Потом, повернув к Ваське обгорелую бороду, закричал:

— Беги в деревню. Пусть сюда все… кто есть…

— Сгоришь, дедушка-а, — плакал Васька, не трогаясь с места.

— Ах ты, варнак этакий! Беги, говорю, что есть духу. Не сгорю, коли быстро добежишь. Ну?.. — с тяжелой одышкой закричал старик.

Васька сорвался с места. Пробежав немного, он оглянулся, еще раз испуганно протянул «дедушка-а»… — и снова побежал в деревню…

Когда подоспели колхозники, Макарыч неподвижно лежал поперек межи в наполовину истлевшей одежде. Рядом валялись лохмотья фуфайки да обгорелое бамбуковое удилище. В воздухе еще стоял негустой запах степного пожарища.

Безмолвные, окаменевшие стояли вокруг колхозники. Перед телом Макарыча кое-где дымились тлеющие остатки бурьяна, горько чадили остатки ватной фуфайки. А по другую сторону тела стеной стоял пересохший, почерневший от дыма бурьян.

— Ну? — глотая воздух, спросил председатель.

— Чуть-чуть бьется, — ответил колхозный фельдшер, щупавший у Макарыча пульс.

Больше никто ни о чем не говорил. Молча, бережно положили старика на подводу и увезли в районную больницу.

Умирал Макарыч тихо и спокойно, в ясный ноябрьский день. На дворе было бело от первого снега. Стены просторной больничной палаты тоже были выкрашены белой масляной краской, и сам Макарыч был весь белый, перебинтованный с головы до ног. Рядом молча сидел похудевший за несколько дней председатель колхоза Петр Никитич. Маринка стояла у изголовья и прижимала ко рту скомканный платок.