Максим Лапшин - К Лоле

Появляется Оксана со стаканом бесцветной жидкости и огромной желтой пилюлей, которая из ее ладони мигом перекочевывает в найденный на ощупь раскрытый рот страдальца.

— Горькая, — раздается из темноты слабое возмущение.

— Вот вода. Выпей всю. Едва нашла нормальную аптечку, у всех один аспирин.

Я вышел за дверь и оказался в положении рефери на ринге: по левую руку с Николаем, выступившим из прекратившей пляс ватаги, по правую — с рослым нацменом, за спиной у которого, словно обугленные столбы, стояли ему подобные.

— Мы не можем шуметь. У нас семейный праздник, — взвешивая на ладони воздух, размеренно чеканил слова уполномоченный правых, с каждым словом все крепче и крепче врастая ногами в пол. Слева обозначилось растерянное лицо Яна, который, переводя взгляд с Николая на равнодушно наблюдавшего перемещения в противоположном стане черного человека, суетливо заговорил:

— Послушайте, братья, мы не хотим никого обидеть. Давайте по-соседски отмечать все вместе. Ваш праздник…

Николай посуровел и перебил его:

— Нет, Яник, они нам тут не нужны. У них своя бодяга, у нас — своя. Послушай, кацо, или как там тебя, здесь свадьба. Ты должен понимать, что это нельзя тихо.

Стоявший во главе черного частокола сменил руку для жестикуляции и сказал:

— У нас семейный праздник. Он требует уважения всех.

— Где же ты раньше был? Будь добр, потерпи там еще два часа.

Частокол ожил и задвигался, так как фигуры в нем были одушевленными, хотя и имели склонность замирать, как в игре о волнующемся море. У рослого пришло в движение только лицо, с участием губ и бровей изобразившее сгущающееся недовольство:

— Эй, ты не хочешь со мной говорить.

Он что-то коротко добавил на своем языке стоящим позади него, и из темной гущи вразвалку выдвинулся самый черный, малого роста, коренастый, как корчага, немолодой и жующий, так что обнажались его кривые зубы, в которых он презентабельно ковырял пальцами. Безобразный карла. Он выставил вперед полусогнутые руки и небрежно ткнул Николая в грудь. Ему явно хотелось увидеть, каков будет ответ. Стало понятно, что готовится драка. Николай отклонился назад и с размаху вмазал свой лоб в широкую переносицу карлы. Тот рухнул, освободив дорогу остальным, которые разом бросились на Николая, сминая и топча его. Левая сторона отреагировала криком и встречным рывком.

Помню летящий в мое лицо волосатый кулак. Помню в наступившей наконец-таки тишине пол перед глазами. Я лежал накрытый скатертью, крепко сжимая в руке вилку. Когда зашевелился, намереваясь встать, сбоку упал и покатился под стул бокал с отпечатком огненной губной помады. Вроде ни у кого такой яри на лице не было. На лестнице кричали. Все двери вокруг были открыты настежь. К противоположной стене прижимался один из младших членов черного гурта, издававший тихие и невнятные злобные звуки. Увидев медленно карабкающегося по спинке стула человека, он зашипел, продвинулся по стене дальше и шепотом забормотал: «Паляжи вильку, паляжи…» На пороге своей комнаты появился скрюченный Юрий, зажимающий рукой правый бок. Он подошел к шептуну и тихонько ткнул его в спину: «Иди куда-нибудь отсюда». Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Я бросил вилку на перепачканный стол. Половина лица куда-то подевалась. Вдвоем мы выпили водки, и Юрий мрачно сказал: «Дураки». Я побрел в умывальник, на ходу бережно ощупывая свою физиономию. Отняв от ноздрей руку, увидел покрытые красным кончики пальцев.

Стоя с разбитым носом над раковиной с отколотым краем, я вдруг понял, что название моей книги следует изменить. Обязательно изменить. Прошлое не подходит — чересчур открыто и как-то без игры. А ведь у нас тут такое веселье! Теперь я от Лолы спрячусь. Кровь остановилась. В умывальник вошел Николай с поцарапанной щекой, в измятом костюме без пуговиц и с оторванным рукавом.

— Ты вроде без синяков, — сказал он, двукратно просканировав меня взглядом с головы до ног.

— Да, спасибо.

— Пойдем-ка на крышу от греха подальше. Сейчас менты пожалуют. Все бы ничего, но одному, кажется, ногу сломали. Он выхватил на лестнице нож и давай махать им вслепую. Чуть без глаза меня не оставил, идиот.

Мы вернулись в комнату, взяли уличную одежду и пошли к пожарной лестнице. На плоской крыше продолжился наш разговор:

— Где Катя?

— Я отправил ее домой на такси.

— В Ховрино?

— Да. У нее фингал — тоже дралась.

Когда я стоял в умывальнике, жуткой судорогой свело скулу. Я подергал лицом — боль пропала. Сейчас на холодном ветру опять заныла челюсть, пришлось вытянуть и держать рукой воротник. Ночь тлела изнутри. В выемке неба вращалась луна. Отделенные от нас горой света, похожие на темные силуэты жителей побережья, на краю противоположной крыши тоже стояли люди.