Максим Лапшин - К Лоле

Выгрузившись на прежние ступени компанией, напоминавшей букет светофоров с клонящимися в разные стороны плафонами, мы сфотографировались и проводили взглядами корабль, долго исчезавший за поворотом. Над водительским креслом горел красный огонек.

Чтобы прийти в себя, я решил принять душ. В комнате скинул ботинки, развязал галстук, долго не мог найти полотенце и взял чужое. В подвальных субтропиках текла вода из поломанных кранов, ноги скользили по мокрому полу, и, чтобы раздеться, пришлось встать ногами на лавочку. На ней лежали сплющенная конфетная обертка и раскиселившийся кусок мыла. Под теплой водой я начал засыпать и даже увидел отрывок из недавнего сна, раскрашенного по-новому. С арабскими субтитрами. И у Тирана был розовый френч. Я включил в соседней кабинке холодную воду и вставал по очереди под разные струи, пока не возникло ощущение, что в груди вместо сердца застыл осколок казенного металла. Мне вдруг непередаваемо сильно захотелось винегрета, который дружище Николай называет за темно-фиолетовый цвет салатом «Дары моря». Я заторопился к нашей компании. В ней Николай из Костромы, Юрий — уроженец Холмска. Читатель — москвич, но живет вместе с нами, потому что у него антагонизм с бабушкой и младшей сестрой. Одна пытается его накормить, другая включает в общей комнате музыку и танцует — все это отвлекает от книг. Кстати, вчера видел у него в руках толстенную книгу «Пустыни» — шестьсот пятьдесят страниц, — для меня это чтение на год, а он за полнедели уже на середине. Как пылесос! Я показал ему суперкнигу и спросил его мнение. Конечно же, сама вещь была ему знакома, кажется, по журнальной публикации. В ответ он выразился так: «Это желательно читать, сидя в тихий час в пабе на О’Коннел-стрит, когда не торопишься ни на учебу, ни на футбол».

А чем Тверской бульвар хуже? Расположившись на мысу китайского квартальчика, прочитываешь страницу, потом смотришь десять минут в окно, прикладываешься к стаканчику горячего шоколада, и в голове сами собой соединяются давние дублинские похождения и настоящие бредни Москвы. Внутренне замолкаешь, и только тогда удается расслышать, как из стоящего особняком Парижа вплывает в это фантазийное марево детская колыбельная песенка. Мама поет.

Что-то я совсем разнежился под теплым водопадом. Сворачиваю кранам головы, но вода все равно не перестает. Шлепаю в раздевалку, поднимаю из лужи упавшие с вешалки брюки, промакиваюсь полотенцем, полуодеваюсь и иду наверх.

Первым я встречаю Яна, смачно затягивающегося сигаретой на лестнице между третьим и четвертым этажами. «Хорош гусь» — таково его приветствие. Когда я прохожу на ступеньку выше, он зацепляет пальцем край полотенца и, с криком «Ап!», срывает его с моих бедер. Его спутница Власта, семнадцатилетняя девица с алыми губами и тяжелой волной крашеных волос, хихикает и глупо улыбается. Не улыбайся, не прощу — ни тебя, ни твоего дураковатого приятеля. Я и из книги-то его был готов выбросить, но смотришь, а он всякий раз изловчится, да и уцепится за абзац и примирительно молчит, краснея мочкой уха, в которую вколоты два серебряных кольца. Он, как и некоторые другие, скользящие в неведомых мне измерениях люди, привит к древу повествования самостийно, быть может, для того, чтобы добавить некую неисказимую авторской волей канву. Пусть. Главное, что под полотенцем были надеты трусы.

Банкет начинался с прохладцей. К вернувшимся из путешествия москванавтам прибавились захмелевший от пробки Читатель, Ян с подружкой, невзначай пообещавшей стриптиз, как только совсем стемнеет, и еще пара патронов из обоймы нашего этажа. Мы проголодались так, что ели в полном молчании, улыбаясь друг другу набитыми ртами. Я набросился на желанный винегрет, к которому присовокупил шпроты и бутерброды с острой корейкой. Было очень вкусно. Юрий с Оксаной почему-то сидели на разных концах стола. Неужели опять поссорились? Катя, которая орудовала вилкой медленнее остальных, застыла и вопросительным взглядом обвела стол. Тогда Юрий отодвинул тарелку, намереваясь произнести тост. Он встал, поднял бокал, оценил его прозрачность на свет и пригладил ладонью пиджачный лацкан. Я настроился на пять официальных минут, но Юра изменил своей традиции сложносочиненных речей.

«Я обещал Кате спеть, — проговорил он. — Поэтому, чтобы сейчас не произносить много фраз, я лучше исполню самое лиричное из известных мне произведений. Оно называется „Луна над Вероной“ и посвящается Николя и Кэти».