Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

– Как он, кстати?

– Кто? – спросила я, хотя и знала.

– Твой папа.

– У него все хорошо.

– Вот как? – Она старалась казаться равнодушной. Потом осторожно покосилась на меня. – Извини, что я о нем наговорила разного. Это все неправда.

– Ничего страшного.

– Нет, ребенок не должен такое слышать. Я жалею, что сорвалась. – Ее взгляд медленно и трудно поднялся к моему лицу, словно по шведской стенке в спортзале. – Он тебя любит. Очень. Я не знаю, проявляет он это или нет, но любит сильно. Больше, чем свою… не знаю, как назвать… свою политическую белиберду. Однажды мы сидели в ресторане, говорили совсем о другом, и он вдруг сказал, что ты – лучшее в его жизни. – Эва улыбнулась. – Искренне сказал, всерьез.

Я кивнула и притворилась, что меня страшно интересует левое переднее колесо ее машины. Не люблю обсуждать папу с посторонними людьми, которых кидает от оскорблений к комплиментам, от враждебности к сочувствию, как машину с пьяным водителем. Говорить с такими о папе – все равно что в Викторианскую эпоху упомянуть в беседе живот: неуместно, неловко и по сути неприлично; после такого пассажа можно с полным основанием не замечать бестактного собеседника на балах и ассамблеях.

Видя, что я молчу, Эва вздохнула очень по-взрослому: не понять мне, мол, этих подростков, и как хорошо, что для меня трудный возраст давно остался позади.

– Ну, удачи тебе, девочка! – Эва начала поднимать стекло и снова остановилась. – Постарайся все-таки питаться хоть иногда, а то отощала совсем, в чем только душа держится! Закажи пиццу. И забудь наконец про Ханну Шнайдер! Не знаю, что там произошло на самом деле, но одно я знаю точно – она хотела, чтобы ты была счастлива. Понятно?

Я улыбнулась через силу. Эвита помахала рукой, вывела машину задним ходом со стоянки (под мучительный скрежет тормозов) и умчалась вдаль в своей белой «хонде», как проносилась когда-то в лимузине по бедным кварталам Буэнос-Айреса, приветственно махая рукой восхищенным голодным беднякам.

Я предупредила папу, чтобы не приезжал за мной после школы. Мы с Мильтоном договорились встретиться около его шкафчика, и я уже на полчаса опаздывала. Я взбежала по лестнице на третий этаж Элтона и увидела пустой коридор – только Динки и учитель литературы, мистер Эд Камонетти по прозвищу Флавио, стояли в дверях классной комнаты. (Поскольку многие читатели любят пикантные подробности, я коротко расскажу, что Флавио считался первым красавцем «Голуэя»: загорелый, с лицом Рока Хадсона [449]. Жена его, невзрачная толстушка, восхищалась им не меньше, чем другие, а мне всегда казалось, что его накачанное тело больше всего напоминает надувной плот, который кто-то потихоньку проткнул булавкой.) Они резко замолчали, когда я проходила мимо.

Я прошла до корпуса Зорба (там сплелись в объятиях Эми Хемпшо и Билл Чус), оттуда – до автостоянки для учеников. Мильтоновский «ниссан» стоял на обычном месте. Заглянула в столовую – никого. Тогда я отправилась в закоулок Лицемеров в подвальном этаже корпуса Аудитория Любви. Там располагался черный рынок «Сент-Голуэя». Школьники обменивались шпаргалками, ответами на экзаменационные билеты, рефератами и конспектами и предлагали интимные услуги за право получить на одну ночь «Плутовскую Библию» – фундаментальный труд на 543 страницы, рассказывающий, как обманом продержаться в «Голуэе» до самого выпуска. Материал был упорядочен по предметам, предподавателям и методикам обмана. Вот несколько заголовков: «Место под солнцем: техника пересдачи»; «История игрушек: о прелестях калькулятора TI-82 и наручных часов „Timex Datalink“ [450]»; «Бесценные рукописные миниатюры на подошвах твоих ботинок».

Мильтон и Чарльз тоже сюда захаживали. Я прошла полутемный коридор от начала до конца, заглядывая в крошечные прямоугольные окошки в дверях музыкальных комнат. По углам и на скамеечках у роялей виднелись неясные силуэты (никто здесь не репетировал ни на каких музыкальных инструментах, если только не считать таковым человеческое тело). Мильтона среди них не было.

Я решила проверить еще лужайку за Аудиторией Любви; Мильтон там иногда курил травку на переменах. Взбежала по лестнице на первый этаж и промчалась через картинную галерею имени Донны Фей Джонсон (современный художник и выпускник «Сент-Голуэя» 1987 года Питер Рок глубоко погрузился в Грязевой период и явно не собирался выныривать на поверхность). Я выскочила за дверь с надписью «Выход», пересекла парковочную площадку с полуразвалившимся «понтиаком» возле помойки (говорили, что он остался от изгнанного с позором учителя, уличенного в соблазении школьницы) и почти сразу увидела Мильтона.