Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

Еще я невольно вспоминала историю, рассказанную Ханной осенью, – тот случай в Адирондакских горах, когда она спасла жизнь человеку, который повредил себе бедро. Ханна тогда, по ее словам, «бежала, бежала» и набрела на туристов, а у них была при себе рация. Может, я тоже найду таких туристов, подбадривала я себя; кто знает, вдруг туристы и рация прямо вот тут, за поворотом. Но я шла все дальше, деревья толпились вокруг, словно заключенные, дожидающиеся кормежки, и постепенно становилось ясно, что найти туристов и рацию для меня так же вероятно, как увидеть посреди леса новенький джип с полным баком и ключами в замке зажигания. Никого и ничего здесь не было, только я, и шуршащие ветки, и зыбкая темнота. И что всякие борцы за экологию жалуются, будто бы природу истребляют? Здесь природы слишком даже много. Давно пора прийти и вырубить ее под корень, понаставить автостоянок и киосков с пончиками, чтобы все было голо, заасфальтировано и ярко освещено. В такой чудесной обстановке тени не шарахаются и не корчатся у тебя за спиной, а тянутся ровненькими четкими линиями; хоть бери транспортир да измеряй, под каким углом к траектории движения они расположены, – ровно тридцать градусов.

Я шла, наверное, около часа, цепляясь за утлые плотики мыслей, чтобы не потонуть окончательно, – и тут услышала звук. Такой ритмичный и уверенный, что просмоленный тьмою мир притих, словно грешники в храме. Я замерла, стараясь не дышать. Похоже, как будто ребенок на качелях качается. («Ребенок на качелях» – образ из фильма ужасов, но поначалу звук совсем не казался страшным.) И хотя такая картинка вопиюще противоречила логике и здравому смыслу, я двинулась на звук.

Иногда он затихал, и я думала, уж не померещилось ли, однако вскоре слышала его снова. Луч фонарика расталкивал деревья в стороны, а я старалась представить, что там такое может быть, старалась не бояться, а быть сильной и прагматичной, как папа. Следовать его Теории Целеустремленности. Я ловила себя на том, что подражаю миз Гершон, преподавательнице углубленной физики: если ей на уроке задавали вопрос, она не отвечала прямо, а молча выписывала на доске от пяти до семи пунктов, которые вместе составляли ответ. При этом всегда стояла под углом в сорок пять градусов к доске, потому что стеснялась показывать классу свой вид сзади. Внимательному наблюдателю этот ракурс многое мог сообщить о миз Памеле Гершон по прозвищу ПМС: поредевшие волосы на затылке, бежевые штаны, словно обвисшая вторая кожа, задница приплюснутая, как воскресная шляпка, на которую кто-то сел. Миз Гершон, будь она здесь, четко расписала бы на доске всю доступную информацию о загадочном ребенке на качелях. Вверху вывела бы тему урока (приподнимаясь на цыпочки и высоко подняв руку над головой, как будто собиралась заняться скалолазанием): «Появление ребенка на качелях в районе сплошного леса. Семь общих соображений из области теоретической физики». Пункт первый был бы таким: «С точки зрения атомного строения вещества как ребенок, так и качели состоят из микроскопических движущихся частиц», а последний: «С точки зрения специальной теории относительности если бы у ребенка на качелях был близнец и этот близнец отправился в полет на космическом корабле, движущемся со скоростью, близкой к световой, то по возвращении на Землю близнец оказался бы младше, чем ребенок на качелях».

Еще шаг… Звук стал заметно громче. Передо мной открылась полянка, выстланная опавшей хвоей. У самых ног дрожали хрупкие кустики. Я повернулась, желтый круг от фонарика покатился, как шарик рулетки, пробежался по стволам деревьев и вдруг замер.

Она висела ошеломляюще близко, в трех футах над землей, шею стягивал ярко-оранжевый шнур. Изо рта торчал вздувшийся язык. В свете фонарика блеснули огромные глаза и зеленые клетки на рубашке. А лицо, распухшее, с непередаваемым выражением… Нечеловечески отвратительно. До сих пор не пойму, как я ее узнала. Это была не Ханна, это было нечто чудовищное, противоестественное. Никакие энциклопедии и учебники не могут подготовить к такому.

И все-таки это была Ханна.

Что происходило потом, надежно заперто в сверхпрочной тюремной камере Памяти («Психологическая травма очевидца», – объяснила позднее сержант следственного отдела Файонетт Харпер). Сколько ночей я пролежала без сна, старалась изо всех сил, но так и не смогла вспомнить, как кричала, как бежала и падала, чем-то распорола себе левую коленку – потом пришлось наложить три шва. Не помню, как потеряла карту, а ведь Ханна велела обязательно ее беречь. Несколько раз повторила это сухим шепотом, как будто по щеке провели краем бумаги.