Антонио Редол - Белая стена

– Ты знаешь, что может утолить мою жажду?… А твою?! А вот этой?! Эта сама не скажет, но понять ее легко. Женщин и девчонок понять легко, все они – шалые птицы, хотят прикинуться кем-то другим; всем им хотелось бы сниматься в кино.

Чувствует, что разговорился не в меру, и умолкает; закуривает сигарету, выпускает клуб дыма, потом еще один – и подводит черту:

_ Но эта, вот эта самая, не попадет к ним в лапы… что там

она про себя думает, неважно, случится с ней другое, понятно тебе? Что она сделала, того ей не переделать, что думала, того ей не передумать…

Ему снова вспоминается то утро, пристань, появление ватаги людей, шумно переговаривающихся и хохочущих. Незачем нам высчитывать, сколько прошло лет. Старик растянулся на земле, может, захотел отдохнуть.

И Зе Мигел продолжает:

– Шоферил я когда-то, водил автофургон с рыбой. Хорошее времечко, черт побери, хорошее времечко! Не то что твоя жизнь – переливание из пустого в порожнее. У тебя не жизнь, а переливание из пустого в порожнее, вокруг – типы с деньгами да девки. Я несколько лет прожил в такой сумасшедшей гонке – теперь и сам не понимаю, как жив остался, – на линии Пенише – Сезимбра – Вила-Франка. А теперь я спрошу тебя…

Но не спрашивает, передумал. В нем сломалось что-то, вернее, разбилось вдребезги, как стекло, и настроение у него переменчивое, как флюгер, он сам не знает, чего хочет, что ему нужно, валит все в одну кучу, темнит, вдруг взрывается – вспышка веселья, которую он тут же гасит, сам не соображая, что делает.

Ватага рассаживается вокруг него, перекрикивается. Лежащий на земле старик недоволен:

– Потише вы…

Один из шоферов замечает оборванца, принимается подначивать:

– Эй, ребятки! Старикан снял номер в отеле «Под звездочкой» и не желает, чтоб его беспокоили. Правильно делает. Отель «Под звездочкой» – заведение из дорогих, но зато чистота какая…

– Я и на шелковых простынях спал, – бросает в ответ старик, уже не так досадливо; жмурится, чтобы не видеть встающего из-за реки солнца. – Спал в постели с двумя пуховиками, залягу и сплю себе… Спал только по утрам… – Он коротко хохотнул при этом воспоминании, вспыхнувшем с ослепительной яркостью. – Спал утром, потому как всю ночь трудился. Пожил всласть, но платило тело.

Антонио Испанец, скорее напоминающий тевтона цветом волос, ростом и мощью, поддевает:

– Видать, наш друг был королем.

– А то нет! Мужчина – король там, где распоряжается, он может распоряжаться целой страной, а может сердцем женщины. Я был королем в сердце женщины; хорошо быть королем в сердце чистой, намытой женщины, никогда не работавшей на солнцепеке. А я был.

Водители требуют вина, того, кисленького, винцо что надо, уж это точно, и пьется легко, и действует хорошо, пьешь и не замечаешь. Старика приглашают за один из столиков, все пьют, и Зе Мигел тоже пьет – с котомкой у ног, в ожидании старшего табунщика.

Опорожнив полбутылки, старик расхвастался. Говорит хрипло; иногда свистит заливисто, чтобы подчеркнуть важное место. Запускает в холодное утреннее небо воздушные шары похвальбы, надутые винными парами.

Начинает примерно так:

– Я из Алкошете, имел дело с кораблями и с быками. С кораблями делал что хотел, а с быками – что мог. Одолел несколько сотен быков. Сюда, в Вила-Франка, приезжал на ярмарку, выступал на арене много раз. Сам не помню сколько!… Двадцать, а то и больше, не помню! Неважно. В те времена конные участники боя были почти все дворяне, я совершал круг почета в обнимку с ними, в зубах – сигара, в ту пору из публики на арену сигары кидали; и все они под конец жизни разъезжают на рысаках либо в автомобилях, а я под конец жизни дрыхну где придется, ем от пуза – так, что пузо с голоду подводит, пью вволю – сколько удастся подзаработать, столько и пропью. Стоило мне ухватить быка за холку, он свой норов бычий терял навсегда; сожму ему шею обеими руками, сдавлю ногами, и он становится послушный, как собака. Ласковей собаки… Я четыре ребра сломал на арене и одну ногу вдобавок, вот эту, эту самую, потому и хромаю.

Сжимает пальцами ляжку левой ноги, улыбается, грустнеет, щурит глаза, пускает слезу – две блескучие капельки, – ерзает, снова улыбается и, наконец, свистит.

– Как-то раз, на Кампо-Пекено [6]было дело, вышел на арену бык: рога загнуты книзу, сам как паровоз, с виду тихоня, копытами взбрыкивает, оградку, что вдоль арены, полизывает, словно удрать хочет; лошади не замечает, разве что на плащ обратит внимание, если у самой морды взмахнуть, и то пробежит немного, а потом остановится и роет землю копытом. А мычал, что твоя корова. Бросится на плащ – и замрет на месте; поглядит на лошадь – дон Жозе Проэнса выступал конным – и как увидит бандерилью, так и окаменеет, хоть ты разорвись! На все ему было плевать! Вся публика свистела. Дошлый бык был, и с норовом, и с опытом, и азбуку знал, и все книжки, по каким доктора-законники учатся, чтобы потом людей в дерьмо сажать. И вдобавок был весь черный, как доктора, что в суде заседают…