Виктор Мануйлов: Лестница

И Геннадий Артурович узнал в мужчине Юру Теплякова, с которым два года назад провел несколько дней в одной больничной палате в качестве подозреваемого в совершении тяжких преступлений. Да, это несомненно был Тепляков. А юная мама, скорее всего, та самая девочка, которой в ту пору еще не исполнилось восемнадцать.

Широкое лицо Геннадия Артуровича тоже расплылось в радостной улыбке, и юная мама, заметив эту улыбку, не понимая, чем она вызвана, с испугом посмотрела на Теплякова.

Тот обернулся — и Дименский заметил в его глазах ожесточенную, почти звериную решительность человека, готового броситься на любого, кто проявит хотя бы малейшую непочтительность к его жене; и как эта ожесточенность не сразу потухла, сменившись изумлением, а затем и радостью встречи с человеком, о существовании которого он, скорее всего, давно позабыл.

Они сошлись и, обнявшись, некоторое время стояли, хлопая друг друга по спине и плечам, повторяя одно и то же:

— А я гляжу — ба-а! — не может быть! Юра Тепляков! — булькал знакомым смехом Дименский от переполнявших его чувств.

— И я тоже гляжу — глазам не верю. вы или не вы, — вторил ему сдержанным смешком Тепляков.

— А вы, батенька мой, повзрослели и, как бы это сказать, заматерели, — радовался Дименский.

— И вы тоже. То есть я хотел сказать. — сбился Тепляков, слегка отстраняясь от Дименского.

— Вы, Юра, хотели сказать, что я постарел и обрюзг, — продолжил булькать бывший профессор.

— Ну да, что-то в этом роде.

— Годы, мой друг, го-оды! Ничего не попишешь. А у вас, я вижу, все устроилось.

— Да-да! — подтвердил Тепляков и, обернувшись к Машеньке, повел рукой: — Это Маша, моя жена. А там (жест в сторону коляски) наши сыновья. Двойняшки. Скоро три месяца.

— Здравствуйте, Машенька! — шагнул к молодой маме Дименский. — Рад познакомиться. — Он принял Машенькину руку, слегка согнулся, поцеловал. — Рад за вас обоих. Очень! Очень рад!

— Спасибо, — смутилась Машенька и глянула на Теплякова.

— А-а! Да! Это. — спохватился Тепляков, — Это Геннадий Артурович Дименский. Профессор. Я тебе о нем рассказывал.

— Ну как же! Я помню! — воскликнула Машенька, одарив Дименского своей очаровательной улыбкой. — Мы с Юрой все пытались разобраться в вашей теории. — и она глянула на мужа, ища поддержки.

— Теория замкнутых пространств! — напомнил Тепляков. И уже к Дименскому: — Вы напечатались?

— Увы, не получилось, мой друг. Разослал статью в разные журналы, и в наши и за рубежом, — увы! — ни ответа, ни привета, — махнул рукой Дименский. — Да и бог с ними! Наши ученые мужи еще не доросли до понимания проблемы, за рубежом не очень-то жалуют русских ученых, выступающих со своими гипотезами. Что ж, как-нибудь проживем на собственные коврижки. А вы, Юра, все-таки хлебнули тюремной баланды?

— Да. Но не столько тюремной, сколько лагерной. И то всего чуть больше полугода. Мои друзья подали апелляцию в Верховный суд — и обвинение с меня сняли. Зато я получил в лагере профессию сварщика и теперь работаю на заводе по этой специальности. Как говорится, не было бы счастья.

— Да-да! И что удивительно — действительно, счастье! Когда человек проходит через такое или нечто подобное, он должен как-то по-особенному любить и ценить жизнь, видеть во всякой мелочи нечто большее, чем эта мелочь кому-то другому может показаться не заслуживающей никакого внимания. И очень хорошо, Юра, что вы наконец нашли себя в этой жизни.

— Я и сам это понимаю, Геннадий Артурович. У меня до этого все время как-то так получалось, что вот-вот, кажется, поднялся по своей лестнице вверх на одну-две ступеньки, дальше будет легче, а оно — раз и. сорвался.

— Это потому, Юра, — подхватил Дименский, — что вы брались не за свое дело. Я еще давеча, в больнице, заметил это, но не решился вам сказать. Каждый в этой жизни должен делать ту работу, к которой он более всего приспособлен.

— А чем у вас, Геннадий Артурович, кончилось? — увел разговор от себя Тепляков, для которого недавнее прошлое нет-нет, да и начнет кровоточить еще незажившей раной.

— Дали условно три года. Правда, лишили права преподавать. Но мой заместитель по кафедре, человек молодой, напористый, а главное, хорошо вписавшийся в нынешнюю специфику, продолжил в том же духе, и — слава аллаху и всем прочим богам! — кое-что сдвинулось с места. Теперь те грехи, за что меня чуть ни упекли в узилище, называются субсидированием со стороны частных лиц. Правда, со многими оговорками и бюрократическими вывертами. Так у нас по-другому и быть не может! — забулькал бывший профессор, и добродушные морщины разбежались лучиками от глаз его и рта.