Джим Шепард - Книга Аарона

Было ветрено, грязно и холодно, и все, кто оказывался на улице в такую рань, бродили так, будто им наскучило собственное переутомление. Большинство из них были попрошайками, которые слонялись всю ночь. Мы остановились рядом с девочкой в одежде с коротким рукавом, которая сидела на корточках перед маленькой тележкой с замерзшей и гнилой брюквой. Девочка поменьше свернулась клубком под тележкой, ноги у нее были обернуты газетами, связанными в форме башмаков. Корчак наклонился над ней и что-то положил ей в ладонь. Обе девочки все делали крайне медленно.

– Ну хватит о немцах, – сказал он, когда мы продолжили наш путь. Он подул на руки. Он рассказал о том, как несколько девочек из сиротского дома сделали ему сюрприз в виде самодельного кинотеатра, который они собрали из коробки вощеной бумаги и электрической лампочки.

Я спросил, куда мы направляемся, и он ответил, какая разница. Он сказал, что, принимая во внимание те или другие обстоятельства, мы все привязаны, как собаки на цепи.

Когда я не ответил, он извинился за то, что сказал нечто бесполезное.

После своего извинения он притих. В темноте мы прошли улицу Приязда и «бессмертную дыру», и то здание с косой крышей и слуховыми окнами.

Он сказал, что в одном из этих домов на прошлой неделе обнаружил шестерых детей, которые лежали на мокром гниющем матрасе. И когда я снова промолчал, он спросил, кому сейчас не грустно? Он сказал, что мир стал одной беспредельной грустью. Он продолжил, что теперь нам нужно сказать себе, что мы на самом деле живем не в самом худшем месте на земле, а обитаем среди кузнечиков и светлячков.

По выражению его лица казалось, что он вовсе не иронизирует. Я снова сказал ему, что не хочу оставаться на улице, он не ответил, я добавил, что в приюте оставаться тоже не хочу. Он сказал, что я волен уйти в любой момент, и я возненавидел его за то, что он заставляет меня чувствовать, и еще больше я возненавидел себя, просто за то, что не валяюсь где-то мертвым.

Вышло солнце, и он спросил, был ли я хоть немного счастлив, что вышел на солнце. Я потер руки и лицо, и он спросил, расслышал ли я его. Я сказал, какая разница, счастлив или несчастлив, я принимаю вещи такими, какими они есть. Он сказал, что в солнечные дни, когда он был особенно мрачным, его мать говаривала, что даже еврей не может страдать в такой прекрасный день.

Теперь на каждом шагу попадались попрошайки – либо продавали что-то, либо просто вылезли из какой-нибудь дыры и грелись на солнце. Один укутался в одеяло, из которого лезли перья на ветру. Кто-то продавал молоко прямо из дома, и мы встали в очередь, чтобы взять немного.

– Где бы я ни видел очередь, всегда в нее встаю, без разницы, что продают, просто потому, что в конце я что-нибудь получу, – пошутил он.

Мы начали попрошайничать с дома какого-то богача. Он позвонил в звонок. Открывший дверь человек вместо приветствия воскликнул: «О, пан доктор, вы меня просто убиваете!» И Корчак спросил его, что может быть хуже, чем быть стариком, и потом ответил, что хуже – быть стариком евреем. А что хуже этого? Быть стариком евреем без гроша в кармане. А еще хуже? Стариком евреем без гроша в кармане, да еще и без смекалки. А хуже этого быть стариком евреем без гроша в кармане, да еще и без смекалки да с большой семьей. А еще хуже этого, если вся семья – это одни дети. А самое ужасное – если все эти дети пухнут с голоду.

Человек исчез в проходе и вернулся, принеся немного денег и бросив их в мешок, который протянул Корчак. Затем богач попросил прощения, пожелал хорошего утра и захлопнул двери, пока Корчак разглядывал содержимое мешка.

Затем он повел меня к следующему дому. Он сказал, что сам имел состояние, пока его отца не пришлось положить в психиатрическую больницу. Вот тогда-то он и узнал, каково это – обращаться за помощью к взрослым. Взрослый имел привилегированное положение, с которым приходилось бороться. Подростком он много слышал о пролетариате, но самым первым пролетарием является ребенок. Ребенка угнетали даже те, кто его любил. В тот самый момент он решил, что станет отцом для сирот и будет всегда работать для тех, кого следовало бы ставить на первое место и кто всегда пасет задних.

– Как и ты, я всегда и во всем был медлительным, – сказал он. – Когда моя бабушка смотрела за тем, как я делал работу по дому, она всегда говорила: «Эй ты, философ».

– Когда отец звал меня чем-то помочь, он всегда говорил: «Эй! Халтурщик!» – сказал я ему.

– И ты всегда приходил ему на помощь, – сказал он.