Григорий Канович - Местечковый романс

Он протянул листовку своему учителю.

Отец подержал её в руке, глянул на текст, напечатанный на пишущей машинке, и вернул Юлюсу.

— Ты ведь учился в литовской школе, — сказал отец. — Прочти ещё раз и расскажи нам вкратце — что там про евреев? Читать по-литовски я, к сожалению, так и не научился. Говорить ещё с грехом пополам могу, а вот с вашими буквами не очень подружился.

Юлюс положил листовку на стол и первым делом перевёл на идиш заглавие:

— Фронт литовских активистов.

— Солидная фирма, — усмехнулся отец.

— Воззвание, — добавил Юлюс.

Из его корявого перевода отец и Мейлах поняли, что евреев за их долголетние грехи ждёт окончательное жестокое возмездие. Указ великого князя Витаутаса о праве евреев селиться в Литве и заниматься торговлей и ремёслами вскоре будет отменён. Каждый еврей должен в кратчайший срок покинуть её пределы, а если за кем-то числится какое-нибудь преступление против независимой Литвы и кто-то предпримет попытку укрыться, найти убежище и скрыться от правосудия, то долг всех честных литовцев собственными силами задержать такого, а в особых случаях немедленно привести над ним в исполнение суровый и справедливый приговор.

— Всё? — спросил отец.

— Всё, — с облегчением вздохнул Юлюс. — Я не знаю, кто это написал и приклеил. Но поверьте, я к этому не имею никакого отношения и совершенно не согласен с тем, что здесь говорится! Я, наоборот, за то, чтобы в Йонаве по соседству с нами всегда жили евреи. Всегда.

— Порви эту подстрекательскую пачкотню в клочья и выбрось в помойное ведро! — презрительно сказал отец и добавил: — Не слишком ли рано начали сводить с нами счёты и праздновать победу немецкие прислужники?

— Может быть, эту чушь всё-таки не выбрасывать, а показать кому-нибудь из начальства? — пробасил Мейлах. — Не вовремя пан Самуил в Москву уехал учиться.

— Вовремя он уехал или не вовремя, не имеет никакого значения. Чем бы, по-вашему, пан Самуил, как вы его величаете, помог, останься он в Йонаве? Утешил бы нас, лишний раз напомнил о мощи Красной армии? — отозвался отец и добавил: — Мужчины нашего рода пятьсот с лишним лет прибивали подмётки и шили одежду на этой земле, и вдруг… Нам приказывают вместе с жёнами и детьми убираться отсюда вон, не сметь искать убежища, бросить свои дома и могилы своих предков.

— Но ведь это пока что только угрозы, — попытался успокоить самого себя Мейлах.

— Не пустые угрозы. Не сомневаюсь, что немцы одобрили и благословили их осуществление.

22 июня 1941 года предрассветную тишину в Йонаве, настоянную на запахах не отцветшей в палисадниках сирени и парного молока, которое ещё вчера разносили в вёдрах по всему местечку бойкие молочницы-крестьянки, взорвали бомбы.

Первой от этого невообразимого, оглушительного грохота проснулась мама. Она распахнула настежь окно и глянула на светлеющее небо, исполосованное грозными сполохами далёкого пожара. Прислушиваясь к раскатам непонятного, неутихающего грома, мама вдруг увидела приближающуюся эскадрилью самолётов со свастикой на бортах. Они летели над густыми грибными перелесками, за которыми в Гайжюнай располагалась часть Красной армии. Оттуда на сонное местечко почти без всяких интервалов одна за другой продолжали накатывать волны мощных взрывов.

Взволнованная мама стала будить отца. Тот что-то забормотал во сне, заворочался с бока на бок, натянул на голову одеяло и зарылся в подушку, но мама упрямо продолжала колотить его кулачками и приговаривать:

— Вставай, Шлеймке! Вставай!

— Что случилось? — спросил он, спросонья укоризненно уставившись на жену.

— Война!

— Какая война? Что тебе привиделось?

И тут, как бы в ответ на его вопрос, за окнами снова загрохотало, и небо прошили трассирующие очереди. Казалось, безумец-портной забрался на одинокое облако и без передышки строчит и строчит на швейной машине.

— Это, Хенка, на самом деле кошмарный сон. Все ждали, когда же немцы и русские столкнутся лбами. И вот грянуло! Столкнулись!

— По-моему, больше всех этого ждали сами литовцы, которые в отличие от нас, евреев, в основном опасались прихода русских, а не немцев. За себя я не боюсь, а вот за Гиршке очень… Ему ещё жить и жить.

— Он и будет жить. Только ты проследи, чтобы парень в эти дни никуда не выходил из дома. И сама зря не высовывайся. Сейчас каждый неверный шаг может стоить жизни.

— За ним я, конечно, прослежу, а вот что делать с беспомощными Коганами? Без опеки они совсем пропадут. Старики уже еле передвигаются. Рувима, представь себе, я даже веду под руку в туалет. Им надо помочь раздеться и лечь в кровать. Сами могут только поднести дрожащей рукой ложку ко рту.