Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

У меня очень плохая память на имена, и потому я уже не могу вспомнить, как звали нескольких солдат, которых, собственно, я должен был бы сейчас назвать по имени, потому что они противоречат тому, что я сказал, и противоречие идет издалека. Кстати, я говорю о нем — они сами молчали бы, как тот ефрейтор, который никогда не произносил ни слова, не требовал благодарности, когда несколькими ловкими движениями рук придавал положенную форму моему походному снаряжению, с «наладкой» которого я непрерывно вел тихие ожесточенные битвы. Зато довольно длинные разговоры у меня были с солдатом по имени Вернер, который, как и я, был связным и хотел после войны учиться. С ним я беседовал о литературе и искусстве и давал ему вынужденно сжатые искусствоведческие обзоры тех местностей, через которые мы проезжали по ночам, выкладывая все, что знал сам. У него был вкус к некоторым отклонениям от дисциплины. Однажды утром, например, когда эскадрон изнемогал от усталости и солдаты ехали, рассыпавшись, группами и поодиночке, он показал на уже убранное поле, на котором хлеб стоял в скирдах.

— Собственно, мы могли бы здесь поспать пару часов, — сказал он, — а потом догнать остальных.

— А как же самолеты, — возразил я. — Мы же не можем среди бела дня двигаться но дороге.

— Да что там, — ответил он, — нас же всего двое. Обойдется.

Мы сразу уснули, растянувшись на снопах и ими же прикрывшись. Около десяти утра мы проснулись с легкой головной болью после беспокойного сна. Щурясь, мы смотрели на небо, заполненное гулом самолетов, доносившимся, однако, откуда-то издалека, потому что ни одной машины не было видно. Мы взяли свои велосипеды. Солнце палило нещадно, словно подталкивая нас в спину ударами прикладов. Дорога была совершенно пуста. Мы находились на болотистой равнине, в районе мареммы, прерывавшейся руслом реки, через которую вел временный мост. Как раз когда мы выехали на мост, мы услышали гул самолетов. Мы не видели, близко ли они, потому что высокие деревья закрывали обзор. «Убирайтесь отсюда, да побыстрей», — заорал сапер, оставленный здесь на посту. Мы крутили педали изо всех сил. Потом мы увидели звено «лайтнингов» и бросились в кювет, сорвали с ремня каски и надели на голову. Вдыхая сырой запах земли и травы, мы думали только об одном: хоть бы они не заметили наши велосипеды. Но самолеты — я имею в виду людей, сидевших в самолетах, — метили в мост и бросали бомбы ближе к тому берегу. Мы увидели, как взметнулись фонтаны земли и дыма, и облегченно вздохнули. Еще долго после того, как опасность миновала, мы оставались в кювете: доведенные пеклом до апатии, до полного изнеможения, мы наслаждались вынужденным покоем. «Встали! Двинулись!» — выдавил из себя через какое-то время Вернер, и мы с трудом поднялись.

Так что «камрады» все же были. С ними можно было говорить об искусстве и лежать в укрытии в придорожной канаве. Они помогали уложить походное снаряжение и починить велосипед, одалживали дульный чехол и организовывали дополнительное питание. С ними ты стоял на посту и с ними пил вино, которым удавалось разжиться. (Тогда это уже случалось редко, армия выпила всю Италию до дна, а разбитой армии не очень-то охотно подносят вино.)

Может быть — так размышляю я с тех пор, — мне следовало попытаться совершить нечто, казавшееся невозможным, привлечь одного из них на свою сторону, побудить уйти со мной, испытать на доверие, вселить хоть в одно сердце мысль о свободе. Может, в сердце Вернера? На следующий день после той езды по маремме началось мое бегство, и получилось так, что Вернер это видел. Он смотрел на меня и, наверное, догадывался, что я задумал, и молчал. Следовало ли мне нарушить его молчание и заговорить? Он наблюдал за мной, и лицо его становилось замкнутым. Ах, я только побудил бы его к поступку, который не был бы его поступком. Это был бы поступок, взятый взаймы.

Надеюсь, я всегда буду отказываться от попыток убедить людей. Можно лишь пытаться показать им возможности, из которых они могут выбирать. Уже это достаточно самонадеянно, ибо кто знает возможности, которые есть у других? Другой это не только человек, но и совсем другой, которого никогда не дано познать. Разве что ты любишь его. Я же не любил своих камрадов. Поэтому никогда не пытался их убедить.

Я не делаю этого и сегодня, не делаю и этой книгой. У моей книги лишь одна задача — показать, что я, следуя невидимым курсом, в определенный момент выбрал поступок, который придал моей жизни смысл и стал той осью, вокруг которой с тех пор вращается колесо моего бытия. Эта книга хочет лишь сказав правду, сугубо личную и субъективную правду. Но я убежден, что всякая личная и субъективная правда, если только она действительно правда, служит познанию объективной истины.