Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

— Я не знаю, что рассказал вам обо мне О’Мэлли, — сказала она, — но разница между вашим желанием чистоты и моим состоит в том, что мне для этого никого не надо убивать. Я требую чистоты, но только от самой себя.

— Вы очень хитры, — сказал Крамер. — Вы хотите мне намекнуть, что не собираетесь на меня доносить. Чтобы я тем самым вас отпустил.

Он чудовище. Она чувствовала, что мужество ее покидает. Он отлично разбирается в душах допрашиваемых. Делая вид, что он мне не верит, он отлично знает, что я сказала правду. Он знает, что я не донесу на него, и потому, впервые в этом разговоре, позволяет себе угрожать мне.

— Вы чудовище, — сказала она.

— Нет, — ответил он. — Я всего лишь чиновник. Извините меня за выражение «отпустить», я не то имел в виду.

Он снова маскируется, снова одевает свою маску.

— У вас романтические идеи, — сказал он, — наверное, вы читали слишком много детективных романов или слышали о нас слишком много демократической чепухи.

— Конечно, — сказала она холодно. — Но я думаю о том, что ваша организация снова действует, группа из своих людей, как вы выразились.

На его лице появилось выражение неприязни.

— Организация… — он произнес это слово с сомнением, почти презрительно. — Да, конечно, она функционирует. Мы хорошо знаем свое ремесло, в конце концов, все мы старые полицейские лисы, опытные полицейские чиновники. Но мы не тайное судилище. Тайные убийства из мести имели место после Первой мировой войны. Мы совсем не такие, как вы себе представляете. Мы маленькая организация, которая занимается помощью. А в остальном мы просто клуб равнодушных.

Клуб равнодушных убийц. Если бы я только знала, блефует он или действительно может организовать слежку за мной, когда я выйду отсюда, сегодня вечером, завтра. Действительно ли я в капкане? Вокзал и Пьяццале Рома в любом случае исключаются. Венеция — это западня. Сегодня до наступления темноты я должна исчезнуть из этого города. После наступления темноты это может быть опасно для меня. Подумав об этом, она все же заставила себя снова прислушаться к тому, что он говорит.

— Мы стали равнодушными уже много лет назад. Я стал безразличным еще в Освенциме, и странным образом, совершенно внезапно. Это трудно объяснить. Представьте себе, что несколько лет подряд мимо меня проходят потоки евреев, проходят, чтобы быть убитыми. Однажды я снова, в который раз, стоял у входа в лагерь, чтобы принять новый транспорт евреев из Восточной Европы, они медленно просачивались в ворота мимо меня. Мы уже почти не смотрели на них, но вдруг я поймал себя на том, что разглядываю маленькую старую крестьянку, наверное бабушку, в черном платке на голове, а за ее широкие юбки цепляются трое ребятишек. Старуха и дети покорно вошли на территорию лагеря, они наверняка не имели ни малейшего представления, что с ними произойдет, для них это был просто еще один лагерь. И вдруг я обнаружил, что, глядя на них, я ничего не испытываю. Вы, возможно, подумали, что я говорю о сострадании, но вы ошибаетесь. Меня словно током ударило — я осознал, что не испытываю к ним ни ненависти, ни даже отвращения, а ощущаю лишь безграничное равнодушие. Я показался себе богом, который с непостижимой высоты взирает на мельтешение людей.

За окном, в белом ватном воздухе, по площади Сан-Марко шли серые маски; может быть, все они бредут в газовые камеры, ничего не подозревая, под взглядом бога-убийцы, может, и бог — всего лишь убийца, что это за создание, которое обрекло нас всех на смерть под арками Прокураций; все они идут в сотни газовых камер; она посмотрела в окно, на площадь, чтобы больше не видеть перед собой лицо Крамера; о Господи, для меня это секунда чрезвычайного, последнего сомнения в Тебе, почему Ты создал Крамера, почему газовые камеры, кельи смерти в Освенциме и Венеции, белый ватный воздух, равнодушие у ворот лагерей смерти, под темными сводами Прокураций?

— Когда мной овладело сознание моего безразличия, — снова услышала она голос Крамера, — я сразу же понял, что уже не отношусь к своей задаче так, как следует. Я потерял веру. Тогда я сделал выводы и попросил перевести меня на работу за границу. Я выдаю вам свой главный секрет, признаюсь, что так и не обрел вновь своей веры.

Он замолчал. Хочется надеяться, что теперь он будет молчать.

— Но именно поэтому я теперь вдвойне ненавижу евреев… — сказал он, но Франциска наконец прервала его.

— Замолчите, — резко сказала она, — немедленно прекратите, я больше не могу это слушать.