Ксения Спынь - Дальний свет

— Где это? — Феликс уже стоял рядом.

— Истрицк.

— …в особенности пострадали северные и западные районы, западная окраина, по предварительным оценкам, не подлежит восстановлению. В центр прибывают машины…

— На стоянке по телевизору крутили, — мрачно пробормотала Китти. — Так и не узнали бы.

— Но это же не из-за нас? — торопливо вставил Феликс. — Ну правда же, не из-за нас? Чтоб из-за двух беглых диссиков… Нет, ну это несерьёзно, нет.

Китти подняла снизу холодный отсутствующий взгляд.

— Я не знаю, Феликс.

— Помнишь, я тебе говорила, — Сибилла подобралась к ним и наклонилась к Китти, — помнишь, про огонь? Что он всегда будет сопровождать тебя…

— Да, и про школу. Про то, что мне не предоставится возможность сжечь её. Ты это имела в виду?

— Ну… — растерялась та.

Китти, кажется, душившая в этот момент разбиравший её смех, резко прервала:

— Сибилла, сделай одолжение. Не предсказывай мне ничего больше. Хорошо?

— Надо же, вроде бы наш современный мир, а такие дела… — заметил он сокрушённо, пока шли от чёрной лестницы к боковому выходу, минуя один за другим коридоры департамента. — Нехорошо, всё это очень нехорошо.

Низенький зам по силовым пытался успевать идти в ногу.

— Ещё будем уточнять, но в целом пока так… Вы доложите госпоже Мондалевой?

— Это скорее в вашей сфере, чем в моей… Тем более, как я понимаю, ответственность в основном на Клементинове, а он уж точно ваш кадр.

— Клементинов не может нести ответственность. Вернее, вообще теперь ничего не может.

— Однако… Неужели тоже при пожаре?

— Нет, застрелен. Вероятно, случайная пуля. Это пока не выяснили.

— Жаль, жаль, — протянул он скорбным тоном. — У меня, конечно, не было причин любить его, но… Любой человек — всё-таки человек, а тем более, в какой-то степени близко знакомый… Что ж, земля ему пухом.

Зам, сказав всё, что от него хотели узнать, и получив негласный знак, поспешил удалиться, пока неофициальный визит не получил огласки.

Нагнавший и как ни в чём не бывало зашагавший рядом Вайзонов негромко заметил:

— Шелетов понятливый, да?

Он нервно отмахнулся:

— Ну что ты, в самом деле!

Есть то, что нам неподвластно — это дело судьбы. Есть то, чем мы можем управлять — это дело выбора.

Наверно, когда после ареста я согласился сотрудничать с Секретариатом, у меня был выбор. Наверно, у Зенкина его не было. Впрочем, вы всегда можете считать по-другому.

«Дурак ты», — сказал я, когда мы встретились после в коридоре (нас отпустили обоих в тот же вечер). Потом же по чистому наитию потащил его к себе на квартиру: я чувствовал, что его нельзя сейчас оставлять одного.

«Как себя чувствуешь? — спросил я, когда мы переступили порог. Зенкин неопределённо повёл рукой. — Физически как себя чувствуешь. Морально — я примерно представляю».

Он подумал, кивнул, ответил наконец:

«В рамках».

«Вот что… — сказал я, но слова звучали нелепым излишеством, поэтому я просто повёл его в комнату и достал из секретера припасённую на чёрный день бутылку. — Садись».

Он воспротивился: якобы ему лучше пойти домой.

«Не выдумывай, — отрезал я. — Сегодня ты ночуешь у меня».

Алкоголь не помог в этот раз ни забыться, ни откинуть действительное: оно только чётче обозначилось резкими и несомненными чертами, на которые накалываешься при любом неосторожном движении, как на булавку — бабочка. Когда бутылка опустела наполовину, держать лишь в голове то, что мерно стучало там последние несколько часов, больше не было сил.

«Ты слышал? — сказал я, сам не зная, зачем говорю это ему. — Рита умерла».

Я ожидал бури эмоций, но он, помолчав, спросил только:

«Когда?»

«Ещё в феврале».

«Ясно…»

Больше он по этому поводу ничего в ту ночь не сказал. Я же, переходя от угла к углу, разглагольствовал, что это, наверно, и к лучшему и что уж, по крайней мере, ей теперь ничего больше не сделают. Возможно, пытался успокоить его — а может, себя самого.

Сейчас только я склоняюсь к тому, что фройляйн была счастливее многих из нас: ведь в итоге добилась того, чего хотела (возможно, не совсем так, как хотела, но это уже частности). Более того — я думаю теперь, она всегда знала, чем закончит. Было в жестах её и усмешках, что-то от смертника, вкушающего последний ужин.

Впрочем, вы опять-таки можете считать по-другому.

В ту ночь я понял вдруг во всей неотвратимости и ясности: мы проиграли. Мы не герои подполья — только жалкие людишки, раздавленные катком времени. Мы проиграли, можно уже не пытаться быть сильными, быть теми, кем мы были прежде, вообще пытаться кем-то быть — всё это уже не о нас, всё окончательно и бесповоротно позади, как долетевшие эхом слова вчерашней песни, сегодня звучащие пустой бессмыслицей. Мы проиграли.