Борис Иванов - За стенами города. Дезертир Ведерников

«Очень хорошо, что ты оставишь записку. Если бы не эти сумасшедшие бабы… Но мы увидимся, ведь мы еще живы…»

Хлопнула дверь сестер. Ефим уходил. «Прости, Ефим! Прости!»

Ведерников был взволнован. До ночи он думал только о Ефиме.

…Не сразу они научились работать вместе. Ефим кого угодно мог вывести из себя своей придирчивостью, которую Ведерников долгое время принимал за ревнивое отношение к нему как инженеру. Ефим не скрывал, что считает некоторые проекты Вадима тривиальными, а Вадим обвинял Ефима в «загибонах». Но однажды за разницу характеров они выпили две бутылки шампанского. После очередной ссоры Ефим объяснил: «Ведерников, твоя голова устроена так, что утюг можно сделать и так, и этак. А для меня существует только один утюг. Не такой и этакий, — а лучший, лучше того и другого. И пока я его не нарисую, я не остановлюсь». «Так ты идеалист!» — схватил Вадим руку Ефима. «А ты несчастный прагматик». И тогда Ведерников сказал: «А почему бы нам не выпить за этих двух господ?!». Воспитание друзей не допускало фамильярности, но в тот вечер, прощаясь, они обнялись.

В последние годы жизнь лишилась прежнего шарма. Началось с того, что за их проект поворотного механизма театральной сцены, уже давно реализованный, им не выдали на руки и десятой части договорной суммы. С ними поступили как с мальчишками. Они узнали, что практика договорных работ теперь запрещена. Они превратились в тех самых производственников «от и до», которых так презирали.

Ночью Ведерников подобрал записку Ефима, она выпала из щели между дверями.

«Дорогой Вадим. Я заходил к тебе — но неудачно. Я предполагаю, что ты жив, здоров и в городе. Конечно, мы с Варварой были бы рады увидеть тебя у нас, но мне неудобно приглашать к себе по многим причинам.

Я сейчас свободен, нахожусь на бюллетене. Зайду к тебе во вторник в шесть вечера. Если это время оказалось тебе неудобным, оставь записку для меня таким же образом. Надеюсь на встречу. Ефим».

Ведерников вышел на улицу. С ним была крысиная мука. Низкое солнце выглядывало из-за домов. Народу на улице было много. Неужели дистрофики направляются друг к другу в гости? Некоторые шли так, как будто вышли от нечего делать на вечернюю прогулку: прямая спина, откинутая назад голова — подумать можно, почетные члены престижных сообществ, но это были скелеты, обтянутые кожей. Их взгляд ушел в себя, на губах не то усмешка, не то спрятанная плаксивость.

Толкучка выглядела, как митинг: все говорили. Оказывается, увеличили выдачу хлеба. Но говорили не о новых нормах выдачи, а об армии, которая пробивается к городу. Называли фамилии генералов, которые Ведерников никогда не слышал. Старик-скелет говорил о сибирских дивизиях. Сибиряки им рисовались сказочными богатырями, которые прибыли не столько для того, чтобы прорвать окружение, сколько чтобы посрамить наших тщедушных солдат, не способных наклепать германцам. Женщина в телогрейке уверяла, что видела тысячу машин, нагруженных тушами мяса. «Я сама видела, сама!» Ей возражали: она видела машины, нагруженные доверху не мясом, а трупами ремесленников, детдомовцев, фэзэушников. «Чтобы больше в кузова входило, трупы нагружают в стоячем положении». Кто-то пустил слух, что блокада уже прорвана, уже ходят поезда, но до времени это скрывается, чтобы люди не бросились на вокзалы.

Ведерников увидел себя разговаривающим с близоруким человеком, упорно доказывающим, что морозы уже сделали свое дело и теперь война «пошла на равных». Тот повторял: «Я — инженер и знаю, что говорю». Ведерников насмешливо требовал, чтобы инженер разъяснил, что значит: война теперь пошла на равных. Близорукий морщился, закрывал глаза, — страдал оттого, что с ним не соглашаются. Наверно, ради снисходительности к себе быстро проговорил Ведерникову в ухо: «У меня вчера родной брат умер». Вадим чуть не ляпнул: «Разве в этом суть?». Все немного сошли с ума. А может быть, и не немного.

На лицах была радость, это и понятно — увеличили нормы, и гордость, гордились тем, что их не забыли, что они не просто несчастные доходяги, а еще нужные люди, о них думают, их идут выручать. Все разговоры состояли из больных преувеличений.

Ведерников хотел бы узнать, насколько увеличили паек, но спросить нельзя — примут за идиота: все знают, а он не знает! — или за шпиона. Хотел бы услышать и об армиях, прорывающихся к городу, — или люди кормят друг друга выдумками?..

Торговля шла бойко. На крысиную муку наменял сахарного песка, говяжьего жира, горсть сушеного картофеля. Все это вместилось в боковой карман его пальто. Долго искал табак, но на деньги никто ничего не продавал. Возложил надежды на человека в башлыке. Тот курил, подходящих к нему спрашивал, не продадут ли они продовольственную карточку.