Борис Иванов - За стенами города. Дезертир Ведерников

— Скажи, пожалуйста, как тебя зовет мама?

— Мама зовет меня Лизанька.

Сели за стол. Девочка ела лепешку, припрятывая ее в рукав свитера. От усердия и слабости на ее личике выступили капельки пота. Ведерников усмехнулся, увидев у девочки тот же страх перед салом, который в детстве почему-то испытывал сам. Решил показать пример, как нужно его есть — спокойно, старательно пережевывая маленькие кусочки.

Говорила одна девочка:

— Я никогда не ела салы…

Я не люблю пить кофе…

В такое время я никогда не сплю…

Ее не перебивали ни Маша, ни Вадим. Вызывающая интонация сдерживала слезы, ожидавшие только повода. Она заплакала, когда ее уложили спать на раскинутую раскладушку. При задутой коптилке Вадим с Машей терпеливо ждали, когда девочка успокоится, но темнота, наверно, казалась ей той самой силой, которая приходит убивать.

Маша подошла к Лизе. Минуту они шептались.

— Вадим, она говорит, что сказала неправду. Ее мама не умерла, она хочет к маме. И будет слушаться только ее.

— Узнай, из какой она квартиры.

Оказалось, из 5-й, двумя этажами ниже. Оделся, взял спички и коптилку. Смутно помнил, кто до войны там жил. На лестнице встречалась женщина с грудным ребенком. Запомнилось: левой рукой женщина прижимает ребенка к себе, правой — открывает ключом дверь 5-й квартиры. В этом неудобном положении женщина помогала себе язычком. Вот и все. Когда это было? Два-три, пять лет назад?..

Дверь квартиры была полуоткрыта. Защищая ладонью огонек коптилки, Ведерников сделал несколько шагов по коридору. Понял, что девочка вышла из той комнаты, дверь которой также была полуоткрыта. Вошел. Посередине стол. На полу тряпка и ведро, которое служило туалетом. Сразу почудилось, что кто-то на него смотрит. Поднял коптилку над головой: из темноты выступили чьи-то портреты в старых рамах и сияющий прямоугольник трюмо. В зеркале — отражение женщины, лежащей в постели, голова повернута в его сторону. Рука из-под одеяла выпала, ладонь развернута вверх. «Вам плохо?» — хотел спросить Ведерников, приближаясь. Но огонек в открытых глазах как-то странно сместился, и он понял — женщина мертва. Все-таки прошептал: «Вам плохо?».

Это помогло ему взять ее руку, положить поверх одеяла, но рука вновь упала, почти коснувшись пола. Ведерников прикрыл лицо женщины одеялом. И будто ее успокоил.

Он понял, как все произошло. Лизанька оставила умершую маму и стучалась во все двери, которые попадались на лестнице. Но только дверь Ведерникова — он был в это время на чердаке — оказалась открытой.

Пока Ведерникова не было, девочка перешла к Маше на тахту. Обе посмотрели на него так, как будто он вернулся в непредвиденное время.

— Лиза, твою маму увезли в больницу. Она просила тебе передать, чтобы ты не плакала, слушалась тетю Машу. А теперь спать. У нас тоже есть ведро. Оно стоит в коридоре.

Он понял, что спать ему — на раскладушке.

Маша пришла к нему в середине ночи. Ему за нее было неловко. Она пыталась сделать то, чего ей не хотелось. Гладила его лицо, притрагивалась губами к его губам. Он страдал, но верил, что Маше это для чего-то нужно. Он уступил ей без сожалений, но с горечью. Когда проснулся, в комнате не было ни Маши, ни девочки. Он перестал удивляться, что дверь стала часто оставаться открытой.

Проснулся — в квартиру настойчиво стучали.

«…Мое убежище становится проходным двором». И как всегда: «Беженец?!.»

Неодетым подкрался к двери.

— Я говорю тебе, — твердил голос, — она здесь. Она никуда не могла уйти.

— Вот и хорошо, вот и хорошо… — выкрикивал другой голос.

— Тебе все хорошо, эгоистка несчастная!

Стук в дверь продолжался. Ведерников сообразил: когда вчера девочка стучалась во все двери, одна из старых дев на стук откликнулась, но в квартиру не пустила. Другая сестра не может простить ей этого. Они, похоже, ругались всю ночь, а утром девочку стали разыскивать.

Потом голоса соседок какое-то время раздавались этажом ниже. Ведерников оделся, в пальто и валенках устроился в прихожей и стал ждать. Они, кажется, кого-то вызвали. На лестничной площадке заговорил мужчина. Но старые девы его все время перебивали. Кажется, одна из них произнесла слово «скрывается». Ведерников прислушался. Мужчина сказал:

— Я, конечно, постучу. — Это был голос Ефима.

Он был не далее протянутой руки. Как хотел Ведерников распахнуть дверь: «Дружище! С какой радостью я бы обнял сейчас тебя. Прости. Прости…»

— Ну что ж, по-видимому, его дома нет. Оставлю на всякий случай записку.