Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

Когда он притих, Маргарет обхватила руками его голову, поцеловала в губы и нежно спросила:

— Ты же знаешь, что я люблю тебя. Правда, Энрике? Ты знаешь, что я люблю тебя сильнее, чем когда-либо? — Она смотрела на него, их разделяло всего несколько дюймов, и его безумие тонуло в океане ее глаз. — Ты знаешь это. Правда?

— Нет, — ответил он. Просто констатируя факт.

— Как же ты можешь этого не знать? — В ее голосе появилось изумление. Рот в удивлении приоткрылся.

— Я сошел с ума, — ответил он. — Твой муж сошел с ума.

— Это нормально, что ты грустишь об отце.

Он вцепился в нее и выкрикнул то, что раньше ни разу не приходило ему в голову:

— Я боюсь, что ты перестанешь меня любить. Я ужасно боюсь, что ты меня разлюбишь.

— Я никогда не перестану тебя любить, — сказала она так спокойно, будто делала заказ в ресторане, и просто добавила: — Ты — моя жизнь.

Он сжал ее так сильно, как только мог. Она охнула и пробормотала:

— Если ты сломаешь мне спину, тогда разлюблю обязательно.

Но он не ослабил хватку, и она больше не жаловалась. Ему хотелось вобрать Маргарет в себя, чтобы проникнуться силой ее духа.

Он с облегчением вздохнул: гонка закончилась. Несмотря на все его ошибки, причиненные им неудобства, безуспешные труды, несмотря на все, что он разрушил и предал — любовь, добрые намерения и великие амбиции, несмотря на все его грехи и заблуждения, он избежал наказания, был помилован. Сама жизнь дала ему Маргарет, чтобы он смог обрести цельность.

Лихорадка отступила. Маргарет не была в коме, но и не полностью пришла в сознание. В девять часов Энрике снял одеяла, чтобы проверить, не нужна ли ей еще одна свеча тайленола. Он спросил Маргарет, холодно ей или жарко, но она лишь слабо мотнула головой и пробормотала сонное «о’кей», когда он предложил воды. Она жадно глотала из чашки, не открывая глаз, будто хотела отгородиться от окружающего мира. Она пила, почти не отрывая головы от подушки, чтобы тратить как можно меньше сил. Как только это стало возможно, она вновь приняла позу эмбриона и стала неподвижной, словно впала в спячку.

Она хочет уйти в мирном забытьи, думал он, глядя на ее профиль, видневшийся над краем простыни. Еще сегодня утром Маргарет объявила, что завершила последнюю работу — отобрала погребальную одежду. Теперь он понимал: когда она спрашивала его разрешения быть похороненной в серьгах, которые он ей подарил, она с ним прощалась — это были ее последние слова одобрения и благодарности. Она сказала, а он не ответил. Энрике перевел взгляд на июньское вечернее небо, еще розовое на западе, и увидел свою будущую жизнь. Быть в одиночестве — это совсем не то же самое, что быть одиноким. Последний раз он отбывал заключение в собственной черепной коробке двадцатилетним юнцом. Все эти годы он беспечно шел по жизни, будучи уверен: он независимый человек, который по случайности оказался женат на Маргарет. Только теперь, когда все шло к концу, он понял, как сильно заблуждался. Часть его принадлежит ей и вместе с ней уйдет. Покинутый. Вот правильное слово. Энрике оставался на берегу и не мог помахать вслед, оставался покинутым и Маргарет, и самим собой — тем, кого она создала своей любовью.

Он подвесил к штативу второй пакет с цефепимом, умудрившись отсоединить пустой и подключить новый, не побеспокоив ее. Этими средствами он не мог пробудить ее к жизни. Она хотела растаять, как летний день, медленно и красиво превратившись в иссиня-черную ночь. Что-то огромное и непостижимое призывало ее. Глаза Энрике остановились на запрещенных пакетах с раствором. Сонливость должна быть частью процесса умирания, так ему сказали. Один литр может подействовать как чашка крепкого кофе, вернуть ее в сознание, чтобы он мог удовлетворить свой эгоизм. А ведь он очень алчный, разве нет? Разве это не он всю жизнь только брал от своей жены? Разве это не они с сыновьями выпили из нее все соки? Разве не он заставил ее примириться с его никчемными родителями и корыстным братцем? Разве не он оставил ее на растерзание угрюмым прагматикам ее семьи, вместо того чтобы внушить ей уверенность в своих силах и заставить заняться искусством? Те немногие снимки, что ей удалось сделать в промежутках между его такими важными, бесконечно обсуждаемыми романами и сценариями — простые, искренние фотографии людей, идущих по жизни с дружелюбием, отвагой и решительностью; портреты детей, которые с щемящей сердце наивностью смотрели на окружающий мир, слишком огромный и жестокий для их трогательных притязаний; или ее последние картины, где коровы купались в ярком море красного и желтого, — во всех ее работах были простор и бесконечное жизнелюбие, которого так не хватало сердитому и агрессивному Энрике.