Иван Арсентьев - Преодоление

Ветлицкий подумал, что напрасно недооценивал Лану прежде, считал ее всего-навсего эрудированной, остроумной, независимой, несколько взбалмошной красавицей, познавшей жизнь. Удивить ее чем-то трудно. А оказывается, ей присущи вдумчивость, принципиальность, умение видеть за частным случаем его общественную значимость, умение разбираться в психологии людей и находить побудительные причины их поведения.

Утром, перед уходом на работу, Ветлицкий сказал:

— Вот мы и обменялись с тобой визитами. Может, повторим?

— Я бы хотела, — ответила Лана просто, взяла его руку, положила себе на грудь и повторила поспешно: — Правда, хотела бы.

— Что ж, не у всех, видать, любовь начинается с прогулок под луной.

— А ты думаешь… у тебя… это…

Ланин голос тихий, почти робкий.

— Меня не интересуют определения. Я невезучий. Но с тобой, кажется…

Ветлицкому еще не приходилось видеть, чтобы радость так мгновенно смела с лица человека налет настороженности и неуверенности. Лицо Ланы порозовело, засияло, и вся она преобразилась. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза.

Хрулева отстранили от занимаемой должности, нового директора не назначили. Дела на заводе вершил Круцкий.

Как известно, всегда в периоды междувластья появляются «раскачиватели стихии», вносящие разлад в умы, поднимающие смуты. На сепараторном участке таким баламутом явился, как всегда, Павел Зяблин. Где-то он услышал, будто Ветлицкий грозился уйти с завода, если вопрос о Хрулеве не будет предан гласности, не будет объективно рассмотрен партийными органами. Некоторое время спустя, увидев, что Ветлицкий расхаживает по пролету с незнакомым человеком и что-то ему объясняет, Павел вообразил, что происходит передача дел новому начальнику, и поднял кутерьму. Рабочие зашушукались, забегали друг к дружке. Кто-то выключил пресс, за ним — еще кто-то, и вдруг пролет замер.

Ветлицкий выглянул из-за своей стеклянной загородки. «Силовую отключили, разгильдяи, что ли?» И потянулся к трубке телефона, чтоб позвонить на подстанцию. В это время в дверях появился Зяблин. Вытирая ветошью замасленные руки, хмуро буркнул:

— Надо поговорить, Станислав Егорыч.

— Видишь, участок стоит? Говори быстрей, что у тебя?

— То, что у всех… — показал он большим пальцем за спину на пролет, где толпилась возбужденная смена.

«Мать моя, мамочка! Опять что-то стряслось…» — схватился Ветлицкий за голову и выскочил из конторки. Возле рабочих суетился Кабачонок, что-то втолковывал им, но его не слушали, отмахивались.

— Что случилось? — спросил Ветлицкий приблизясь.

Раздался разнобой голосов окруживших его наладчиков и штамповщиц. Из нестройного гула он наконец уразумел: с ним хотят потолковать.

— Толковать в рабочее время?

— Другого времени, может, и не найдется.

— Ничего не понимаю. Вместо того чтобы выполнять сменное задание, вы устраиваете митинги, как анархисты!

— А мы не собираемся выполнять сменное задание!

— До феньки нам такая работа!

— Бросай, ребята, все это к чертовой матери и тоже пойдем увольняться!

— Была б шея!..

Взвинченная Зяблиным толпа бушевала.

— Братцы, да вы что, а? Да вы с ума посходили, что ли? — восклицал Ветлицкий, испугавшись не на шутку. — Это же забастовка!

— А нам плевать!

— Нам бояться нечего!

— Мы не против Советской власти, а против тех, кто власть позорит!

— Товарищи, прошу вас, прекратите немедленно митинговать. В какое положение вы меня ставите?

— А вам-то что? Вы от нас уходите.

— Да кто вам такое сказал?

— Знаем…

— Да скажите толком, в чем дело? — закричал Ветлицкий.

Зяблин кашлянул в кулак.

— Станислав Егорыч, три года все мы с вами вытаскивали вот это из навоза, — раскинул он руками. — Тяжело вытаскивали. Вы не пай-мальчиком пришли и, чего уж греха таить, не были для нас нянечкой, не гладили по шерстке, чтобы лучшим казаться, не заигрывали. И потому пришлись нам. Мы увидели в вас работягу, такого же, как мы, и даже похлеще. И еще потому, что вы никого ни разу не обманули. Верно я говорю? — повернулся он к рабочим. Те согласно загудели. — А теперь, Станислав Егорыч, вы бросаете нас на произвол, то есть опять в яму. Каждый, конечно, понимает: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. То же и вы. Ну, а мы как же? Зачем было дразнить людей? Разве командиры на войне, когда трудно, бросали свои роты или взвода и убегали, где обстановка полегче?

Ветлицкий хлопал глазами, закусив губу. Рабочие смотрели на него требовательно и выжидающе. Внезапно сердце его вздрогнуло, и по груди разлилась жаркая истома. Даже в глазах потемнело от волнения и нежности к этим людям. Лица их внезапно поплыли, теряя различительные черты, стали похожи одно на другое, как звенья одной цепи. «Да ведь я тоже звено этой цепи, — мелькнуло в его сознании. — И если одно звено разорвется, не выдержит общей нагрузки, цепь рассыплется». На его напряженном лице дрожала маленькая жилка, та, что ближе к виску, — это так сильно колотилось сердце, и это видели все, и все ожидали от него чего-то. А он молчал, превозмогая нахлынувшее неожиданно всеохватывающее чувство радости. Странное, необъяснимое состояние в столь неподходящий момент, но оно было.