Иван Арсентьев - Преодоление

Зина давила в себе обиду на свою судьбу, переносилась мыслью в другое время, думала о женщинах-воинах, пострадавших на фронте и не потерявших веру и любовь к жизни, выполнивших свято главное предназначение женщины. В такие минуты отчаянье сменялось нежностью к людям, и завод переставал казаться злым молохом, а заводские люди — равнодушными и бессердечными.

Ночь длинная, все спят, а что-то шумит. И правда, что это такое?.. «Ох, Зинка, что с тобой происходит? Это же твое сердце, это ты сама! Ты не узнаешь ударов собственного сердца? Спи лучше, спи!» Только напрасно пыталась она призвать к себе сон.

А утром случилось такое, что вообще выходило за рамки ее понимания и удивило невероятно. Часов около десяти в дверях палаты возник высокий человек в белом халате, со свертком в руках, и осторожно кашлянул. Зина глазам своим не поверила: перед ней стоял ее злой обидчик, нахальный подковырщик Элегий Дудка. Стоял и моргал жалко и растерянно. Потом, словно по льду, мелкими шажками приблизился к койке Зины, выдавил мучительно какое-то подобие улыбки и шмыгнул носом. Она еще никогда не видела его таким, хотела тут же выгнать грубияна, рассердиться, но глаза его — просительные и тревожные — насторожили ее. Она сдержалась, закусив губу, и отвернулась к стенке.

Элегий Дудка наклонился к ее уху и умоляющим голосом тихо сказал:

— Прости, Зина, я виноват перед тобой. Ты из-за меня покалечилась. Я безобразничал… Я испугал тебя. Прости, если можешь!

Глаза Зины широко открылись: в них удивление и боль.

— Я ничего не помню, — прошептала она. В груди у нее стало горячо и несколько слезинок скатилось из уголков глаз. Зина вздохнула и как-то жалостливо, потеряно улыбнулась. Вот кто виноват! Он сам говорит, что виноват, а она никак не может заставить себя рассердиться на него. «Размазня! Покажи характер! Отомсти ему за все, за… вспомни, как он потешался над тобой! А-а, не можешь. Конечно! Он же сам пришел, повинился… Да, плохой человек не пришел бы, а этот… Просто он озорной», — закончила Зина сама с собой спор и удивилась тому облегчению, которое почувствовала. Еще три дня назад она бы просто возмутилась и рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы, что она поведет себя так с ненавистным насмешником, а сейчас — уму непостижимо.

Соседки по палате, гулявшие где-то, — тут как тут! Точно осы на мед прилетели. Брякнулись разом на койки и, навострив уши, впились глазами в посетителя. Но посетитель ничего смачного не сказал, пожелал Зине скорого выздоровления, помялся, явно стесняясь, вынул из свертка целлофановый мешочек с виноградом, называемым «дамский пальчик», положил на тумбочку у койки. И тут Зина вдруг взволновалась: «Пальчик! Зачем? Что он хочет этим сказать? Подбодрить? Успокоить?» Но он ничего не сказал. Потоптался чудаковато, пожал ее здоровую правую руку и уже от порога, вспомнив, пообещал зайти вечером или завтра утром, если она разрешит. Зина промолчала, лишь посмотрела ему вслед просветленными глазами и тут же зажмурилась.

Соседки вскочили, как по команде с коек, вскричали в один голос, сгорая от любопытства:

— Это твой хахаль?

Зина не ответила, и тогда одна из них с деланным недовольством сказала:

— Ну что у тебя за выражения, Римма! Хахаль… Неужели ты не видишь — жених.

— Бородатый больно, вроде козла…

— Хе, чудачка! Чем бородатей козел, тем он азартней! — пояснила третья со знанием дела.

— Хватит вам выкобениваться! — окоротила подружек Римма. — У девки травматическое повреждение, к ней все заводское начальство бегать будет, улещивать, убеждать, что виновата она. А этот, слышали? Сам на себя вину берет! А почему? Да потому, что он настоящий мужчина! Верно я говорю, Римма?

— Кадр — ничего… Глазастый. А борода… Хм… Так с бородой даже приятней. Щекотать будет.

«Ты смотри, — подумала Зина, — а ведь, правда, у Элегия добрые глаза». Подумала и улыбнулась неожиданно для самой себя. «Ведь надо же! Какой сегодня день, а? Трудно вспомнить лучший, только одно плохо, давит сушью и духотой». Ей хотелось, чтоб поскорей наступило утро и чтобы опять произошло что-то хорошее, радостное, и чтобы она больше не оставалась одна. И точно, как по заказу вечером к ней пришли Катерина и Ветлицкий. Соседки по палате отсутствовали, и Зина, растроганная посещением Элегия, снявшим с ее души тяжесть одиночества, спросила Ветлицкого:

— Станислав Егорыч, вы примите меня обратно? Не выгоните после этого?

Ветлицкий сел на стул возле койки, покачал укоризненно головой: