Андре-Марсель Адамек - Хозяин черных садов

Я не сомневалась, что этот забавный песик, достигнув взрослого возраста, не будет в состоянии загрызть даже мышонка, но я сказала Кантену, что его идея была великолепна. Оставалось только выбрать имя нашему элитному крысолову, что и было сделано без труда, так как мы хотели, чтобы Иоланда тоже могла его произнести.

— Мы назовем его Лала, — сказал Кантен.

Этот свирепый охотник на первых порах удовольствовался моченым хлебом и кусочком сахара. После чего свернулся на коврике и, положив мордочку на лапы, заснул, тихонько посапывая.

Что им действительно было бы нужно в этих местах, так это завести хорошую пастушью собаку, ночного зверя, чуткого и клыкастого, каких сажают на цепь во дворе. Вместо этого они откопали, уж не знаю где, песика размером с крольчонка, у которого нет шерсти вокруг носа и который больше чирикает, чем лает. Этот пес, как пить дать, не доживет до старости; рано или поздно охотники примут его за хорька, если только сарыч не унесет его раньше на прокорм своим птенцам. Может случиться и так, что его просто раздавят каблуком, потому что он беспрестанно вертится у них под ногами. Да только что, когда Анаис развешивала белье, он чуть не сбил ее с ног.

С ума сойти, сколько интимных подробностей может выдать сохнущее во дворе семейное белье. Малышка почти наверняка писается; ее белье занимает добрую часть веревки. Оно из простого белого хлопка, без всяких изысков, из тех дешевых, что часто меняют. А этот Кантен, он, должно быть, жутко потеет подмышками, и ему приходится менять рубашки каждый день. Я насчитал их шесть штук, полощущих рукава на ветру. Что касается ее, я хорошо разглядел ряд разноцветных трусиков, легких как дым и годящихся только разве, чтобы накрыть что-нибудь не больше яйца, но — ни одного лифчика. Делаю вывод, что она их не носит и что это в порядке вещей. Ни один носок не хранит следов штопки, значит, их выбрасывают, как только они порвутся. Что касается остального, они, вероятно, уже все простудились, так как по меньшей мере сорок носовых платков висят на веревке.

Рашель выглядывает из-за моего плеча.

— Я, — говорит она, — когда сушу свои панталоны, стараюсь не выставлять их на всеобщее обозрение.

Ей неприятно, что я смотрю на эти треугольники из воздушной ткани, куда она могла бы всунуть разве что большой палец ноги. Она набирает побольше воздуха, чтобы хватило духу, и отпускает вагон своей отменной брани.

— И она выставляет эти вещи на обозрение своим собственным сыновьям в возрасте, когда воображение работает так сильно! А потом они удивляются, что у молодых все переворачивается в сознании и они бросаются на первую встречную! Им еще нет и шестнадцати, когда они ложатся бог знает с кем, с замужними женщинами, проститутками…

— Негритянками…

— Эта женщина — шлюшка, я знала это с первого дня…

Я слышу, как нашу соседку покрывают ругательствами, и это вызывает во мне странное, почти физическое возбуждение. Я подначиваю Рашель, чтобы она не останавливалась. Некоторые слова бросают ее в краску и заставляют заикаться. Как ниточка за иголочкой, она долетает в своем воображении до ужасных сцен разврата и позора. Блондинка Анаис очень скоро превращается у нее в животное в разгар течки, распластанное на смрадном ложе, дарящее свою распаленную плоть всем рыжим мужчинам города. Потому что Рашель цепко держится за свою первую идею: маленькая Иоланда должна быть дочерью рыжего самца, вероятно алкоголика, судя по последствиям.

Рашель приходит в себя в тот момент, когда толстяк Зенон въезжает во двор на своем джипе, буксируя прицеп, наполненный шифером. Она обжигает меня взглядом острым, как удар серпа. Не знаю, какое выражение застает Рашель на моем лице, но она отскакивает назад и на секунду замирает в оцепенении, как будто увидела самого дьявола.

— Не стоит больше тратить на них время, — говорит она, отходя от окна.

Зенон наверняка приехал чинить их крышу. Он прислоняет к фасаду свою алюминиевую лестницу и ставит массивный башмак на перекладину. Впятером они выходят на крыльцо и наблюдают, как он постепенно поднимается к небу.

В трех километрах от поселка, с другой стороны долины, на двести гектаров тянутся черные сады. Так называют нетронутые земли, которые окружают бывшую деревню Шанплер, уничтоженную эпидемией чумы в 1709 году. Несколько обломков крепостной стены еще видны среди колючего кустарника, ракитника и зарослей терна. Обнаженный остов часовни, сохранивший фрагменты шифера, топорщится по ночам белоснежными перьями сов, бросающих к звездам свои тоскливые крики. Там до сих пор журчит старый фонтан, погребенный в чаще; иногда прозрачными ночами, при полном безветрии его песня доносится до поселка. В двух шагах от развалин у меня есть дюжина арпанов земли, купленных задаром в те времена, когда я еще верил в будущее. Я попробовал насадить там плантацию елей, поскольку невозможно было разводить полбу на груде зачумленных костей. Молодые посадки не протянули и двух лет: сероватая гниль заразила их корни. Иголки поблекли, и вскоре их сдул ветер. На этой черной гнилой земле в изобилии растут только цветы смерти: белладонна, белена и волчье лыко. Да еще осенью там находят самые ядовитые поганки и дьявольские грибы, пузатые как бочки.