Должна сказать, что этот Джованни торговал углем и дровами и был мужу моему приятель. Был он мужчина рослый, полный, лысый, лицо красное, усы колючие, а глаза ласковые. Когда муж еще жив был, он с ним да с другими торговцами из нашего квартала по вечерам в остерии посиживал. Костюмы он всегда носил широкие, все с него спадало, а из-под усов у него торчала давно потухшая сигара. Сколько я его помню, он всегда ходил с карандашом и записной книжечкой, все что-то подсчитывал, записывал, отмечал. Держался он ласково, мягко, по-дружески, и взгляд у него был такой же. Когда Розетта еще маленькая была, он только меня завидит — сразу спрашивает: «Как наша куколка? Что наша куколка поделывает?» Мне самой не верится в то, что сейчас расскажу, — так бывает, что сама сомневаешься, было это или приснилось, тем более что виновник происшедшего больше об этом не заговаривал и вел себя так, словно никогда ничего и не произошло. Однажды, когда муж еще жив был, Джованни к нам зашел, когда я стряпала, — уж не помню, под каким предлогом, — и расселся в кухне, покуда я возилась у плиты. Стал он болтать о том о сем, а потом заговорил о моем муже. Я их друзьями считала, и можете сами представить, до чего я удивилась, когда он мне вдруг сказал:
— Скажи-ка, Чезира, к чему тебе такая сволочь нужна?
Вот так и сказал «сволочь»; я ушам своим не поверила и обернулась, чтобы взглянуть на него. Сидел он спокойно, смирный такой, с потухшей сигарой в углу рта. Посмотрел на меня, а потом добавил:
— Он все равно плох, долго не протянет… по девкам шляется, еще тебя дурной болезнью заразит.
Я ему в ответ:
— Нужен он мне больно, муж-то! Вечером придет, на постель повалится, а я только на другой бок перевернусь — вот и вся недолга.
Тут он и говорит, а может, мне только послышалось:
— Ведь ты еще молода. Рано тебе монашкой становиться. Ты молодая, и тебе нужен любящий мужчина.
Я его и спрашиваю:
— А тебе какое до этого дело? Мне мужчины не нужны. А понадобятся, так ты тут при чем?
Тогда он поднялся и, как сейчас помню, поближе ко мне подошел, рукой взял меня за подбородок и сказал:
— Все вам, женщинам, разжевать нужно… А я-то на что, ясно тебе? Обо мне-то ты и не подумала.
Столько лет с тех пор прошло, я и не помню хорошенько, что дальше было; одно твердо помню: предложил он мне шашни с ним завести, и вот как сейчас припоминаю, что когда я ему ответила: «Не стыдно тебе? Ведь Винченцо твой друг», — он сказал: «Какой там друг. У меня друзей нет». И потом, поклясться могу, он мне сказал, что даст денег, если я пойду с ним в спальню. Открыл свой бумажник и тут же, на кухонном столе, стал в кучу складывать одну бумажку за другой, глядя мне в глаза и приговаривая: «Еще добавить? Или хватит?» — покуда, помнится мне, я ему спокойно, без всякой злости, не велела уйти. А он собрал деньги и ушел. Все это, конечно, было на самом деле, не могла ж я такого придумать, но на следующий день он и словом не заикнулся и никогда уж больше к этому не возвращался. И держал он себя со мной снова по-прежнему — просто, любезно и ласково. Я даже спрашивать себя стала: а не приснилось ли мне случайно, что он обозвал сволочью моего мужа, предложил мне пойти с ним в спальню и выкладывал денежки на кухонный стол? С годами мне все сильнее стало казаться, что всего этого не было, и порой я думала, что мне все это только приснилось. И все же, сама не знаю почему, но я всегда знала, что Джованни — единственный человек, который по-настоящему любит меня, а не мое добро, и что в трудных обстоятельствах он был единственный, к кому я могла обратиться.
Итак, я пошла к Джованни и нашла его в темном полуподвале, заваленном вязанками дров и мешками с углем — единственный товар, который этим летом еще можно было найти в Риме. Я рассказала ему о своем намерении, а он молча выслушал меня, искоса поглядывая на полупогасшую сигару. Потом сказал:
— Ладно, пока ты не вернешься, присмотрю за твоей лавкой и квартирой. Конечно, мне от этого одна морока… особенно в такие времена… сам не знаю, ради чего соглашаюсь. Ну хорошо, пусть я делаю это ради покойника.
Как сказал он это, мне прямо не по себе стало и показалось, будто я снова слышу, как он говорит: «К чему тебе эта сволочь?» — и снова я своим ушам не поверила. Вдруг у меня неожиданно вырвалось:
— Надеюсь, ты это и ради меня сделаешь.
Сама не знаю, зачем я так сказала, может, оттого, что верила в его любовь и теперь, в трудную минуту, мне хотелось бы услышать, что он делает это именно ради меня. Он поглядел на меня с минутку, вынул сигару изо рта и положил ее на край стола. Затем подошел к выходу, поднялся по ступенькам и на засов запер дверь в полуподвал. Внезапно мы оказались в совершенно темном помещении. Теперь мне все стало понятно, дыхание у меня захватило, и сердце сильно забилось. Не скажу, чтоб все это было мне неприятно, только я очень волновалась. Много было причин для этого — и суматоха в Риме, и голод, и страх, и отчаяние от расставанья с лавкой и квартирой, и боль, что не было у меня, как у других женщин, мужа, который помог бы мне в подобную минуту и ободрил бы меня. Когда же Джованни в темноте шел мне навстречу, я в первый раз в жизни ощутила, как вся обмякла и тело мое стало вялым и податливым. А когда он подошел ко мне в темноте и обнял меня, то первым моим желанием было прижаться к нему, отыскать его губы и, тяжело дыша, прильнуть к ним ртом. Он бросил меня на мешки с угольной крошкой, и я отдалась ему, чувствуя в ту минуту, что по-настоящему впервые отдаюсь мужчине, и чувство какой-то легкости овладело мною в ту минуту. Когда все было кончено и он отошел от меня, я, одурелая и счастливая, еще долго пролежала на мешках, и мне почти показалось, что я снова молода, снова такая, какой была, когда впервые приехала в Рим со своим мужем и мечтала испытать такое чувство, а на самом деле никогда его не испытывала, — и во мне возникло отвращение к мужчинам и к любви.
Читать дальше