Альберто Моравиа: Чочара

— Будем надеяться, что они скоро выиграют войну и мы перестанем голодать.

Сентябрь стоял на дворе, когда мне утром сказали, что на виа дель Вите выдают яйца. Я пошла туда и увидела два грузовика с яйцами. Но никто их не выдавал, а немец в трусах и рубашке, с автоматом на перевязи, следил за тем, как выгружают ящики. Люди собрались в круг и молча глядели, как идет выгрузка, но в глазах у них был нехороший голодный блеск. Немец, видать по всему, боялся, чтоб на него не набросились, он то и дело оборачивался, не выпуская из рук автомата, и все прыгал в сторону, как лягушка у пруда. Немец был молодой, жирный, белый, обгоревший на солнце, с ожогами на ногах и руках, как после дня, проведенного на море. Увидев, что яйца не выдают, люди стали ворчать, сначала потихоньку, а затем все громче и громче, покуда немец — за версту было видно, как он боялся, — не поднял автомат, навел его на толпу и гаркнул:

— Разойдись, разойдись, разойдись!

В то утро я ничего не ела и, совсем потеряв рассудок от голода, крикнула немцу:

— Ты нам дай яиц, и тогда мы уйдем.

Но он все повторял:

— Разойдись, разойдись! — и навел на меня автомат, а я, чтоб показать ему, что голодна, поднесла руку ко рту. Но на него это не подействовало, и вдруг он с силой ударил меня стволом прямо по животу, оттолкнув меня назад, и так мне сделал больно, что я в ярости закричала:

— Зачем вы Муссолини увезли… при нем было лучше… с тех пор как вы пришли — есть стало нечего.

Не знаю отчего, но при этих словах люди стали смеяться и многие даже обозвали меня ослицей, как муж-покойник. Один у меня спросил:

— Что там у вас в Сгурголе, газеты читают?

Я, взбешенная, ему ответила:

— Знать тебя не знаю, не с тобой говорю… Самая из Валлекорса, а не из Сгургола.

Но толпа не переставала смеяться, и даже немец чуть не расхохотался. А яйца тем временем в открытых ящиках сносили вниз, в склад, такие белые, красивые. Тогда я закричала:

— Эй, немецкое отродье, яиц хотим, понял… яиц.

Из толпы вышел полицейский и стал меня уговаривать:

— Лучше домой отправляйся.

Я ему ответила:

— Ты ел сегодня?.. А я нет.

Тогда он влепил мне пощечину и пинком загнал в самую гущу толпы. Я его убить была готова, честное слово, и вырывалась из чьих-то рук, выкладывая громко все, что у меня на душе было, но люди вокруг подталкивали меня вперед, и в конце концов мне пришлось уйти, в давке я даже платок потеряла.

Вернулась я домой и говорю Розетте:

— Если мы отсюда вовремя не выберемся, помирать нам с голоду.

Тогда она принялась плакать:

— Мама, я так боюсь.

Я испугалась, ведь Розетта мне до сих пор ничего не говорила, никогда не жаловалась, и ее спокойствие даже мне не раз придавало храбрости. Я ей говорю:

— Дурочка, чего ты боишься?

А она отвечает:

— Слух идет: прилетят самолеты и всех нас убьют… Говорят даже, у них план есть: сначала разрушить железные дороги, а потом, когда Рим совсем отрежут и есть будет нечего и никто не сможет удрать в деревню, они всех перебьют своими бомбами… Мамочка, я так боюсь… И Джино уже месяц не пишет, ничего я о нем не знаю.

Я пыталась ее успокоить все теми же словами, заведомо зная, что это ложь: мол, в Риме папа, немцы скоро выиграют войну, и нечего нам бояться. Но она всхлипывала все сильней, да так, что мне в конце концов пришлось взять ее на руки и убаюкивать, как двухлетнего ребенка. Ласкаю я свою девочку, а она все плачет и плачет, повторяя: «Страшно мне, мама». Тут я подумала: до чего же она на меня не похожа, ведь мне не страшен ни Бог, ни сам черт. Впрочем, и наружностью Розетта на меня не походила: личико было у нее кроткое, как у овечки, глаза большие, ласковые, почти печальные, носик тонкий, чуточку опущенный книзу, а рот красивый, пухлый, выдавался над срезанным подбородком, совсем как у овечек. И волосы как овечья шерсть были, вьются темно-золотыми кудряшками, кожа белая, деликатная, со светлыми родинками, а у меня самой волосы темные и кожа темная, словно я на солнце загорела. Наконец, чтоб ее успокоить, я сказала:

— Все говорят, на днях придут англичане, и тогда не будет больше голода… а мы пока знаешь что сделаем? В деревню отправимся, к бабушке с дедушкой, там до конца войны переждем… Еда у них есть, фасоль есть, яйца, свинина. В деревне всегда что-нибудь съестное раздобудешь.

Тогда она спрашивает:

— А как же квартира?

Я ей ответила:

— Доченька, я и об этом подумала… Квартиру сдадим Джованни, не за плату, конечно, а когда возвратимся, он нам все вернет, как было… ну, а лавку я закрою, в ней все равно хоть шаром покати, скоро нечем будет торговать.