Альберто Моравиа - Чочара

Стоишь себе за прилавком, словно королева, с голыми руками до самых локтей, на груди медальон с камеей, товар достаешь быстро-быстро, взвесишь, карандашом запишешь цену на оберточной бумаге, завернешь и подашь покупку. Муж у меня был не такой проворный. Забыла вам сказать, что он уже почти стариком был, когда я за него замуж пошла. Люди болтали, что я из корысти на это решилась. Конечно, я его никогда не любила, но, видит Бог, не изменяла ему, хотя он сам не был мне верен. У бедняги были свои странности, а главное, он думал, будто нравится женщинам, но в действительности наоборот. Человек он был болезненно тучный, с черными глазами, всегда налитыми кровью, и желтым лицом, будто осыпанным крошками табака. Был он желчный, скрытный и грубый, и не дай Бог ему перечить. Сам он то и дело уходил из лавки, и я знала, что шляется он по девкам, но готова поклясться, что женщин он находил только за деньги. Известно, за деньги всего добьешься, за деньги и невеста ничего не постесняется. А я быстро догадывалась, когда дело у него шло на лад, — он тогда сразу становился веселым и даже любезным. Когда у него женщин не было, он ходил мрачный, отвечал мне грубо, а случалось, даже руки пускал в ход. Только я ему однажды сказала: «Шляйся с кем хочешь, а меня трогать не смей, не то брошу тебя и вернусь домой». Ухажеров я не заводила, хоть их и немало, как уже говорила, за мной бегало. Привязалась я к дому, к лавке, а потом, когда девочка родилась, вся моя любовь на нее ушла. До баловства мне дела не было. Может, оттого, что я знала только старого и уродливого мужа, сама любовь стала внушать мне почти отвращение. Одного мне хотелось — жить в достатке и спокойно. Словом, чтобы там ни было, а жена должна быть верна мужу, даже если муж, как у меня, сам ей не верен. А муж с годами старел и теперь, когда он даже за деньги не мог найти себе женщин, становился все невыносимей. Давно уж я ему женой не была, но однажды ни с того ни с сего, может, оттого, что он других женщин не находил, пришла ему дурь в голову, и он снова решил заставить меня позабавиться с ним, да не как жена с мужем, а как девка распутная со своими дружками… Мне такие вещи всегда были не по нраву, даже в первые дни после свадьбы, когда я была так счастлива, что мне казалось, будто я его и на самом деле люблю. Я сказала тогда мужу, что не нравится мне это, и он так сильно меня прибил, что даже кровь из носу пошла. Но потом понял, что я твердо стою на своем, и перестал приставать, но зато возненавидел меня и стал всячески изводить. Я терпела, но в душе тоже его ненавидела, просто глаза мои на него не смотрели бы. Так и сказала на исповеди священнику: умрет мой муж дурной смертью. Но чего от духовника ждать — он мне посоветовал терпеть и положиться на благость Мадонны. Я тем временем взяла к себе в дом помощницу, девочку пятнадцати лет, звали ее Биче, родители мне ее поручили, ведь она была почти ребенком. Тогда мой муженек принялся ухаживать за ней. Стоило ему заметить, что я занята с покупателями, как он уходил из лавки бегом, взбирался по лестнице в кухню и бросался на девушку, как волк. Ну, тут уж я не выдержала, велела ему бросить Биче, а затем, увидев, что он не перестает ее мучить, уволила ее. Тут-то он меня еще сильней возненавидел и стал называть ослицей: «Ослица вернулась?», «Где ослица?»… Словом, тяжелый это был крест, и, когда он заболел не на шутку, должна признаться, у меня на душе как-то полегчало. И все же ходила я за ним с любовью, как и следует ходить замужем, если он болен, и люди знают, что я забросила лавку и все время была подле него и даже сон потеряла. В конце концов он умер, и тогда я снова почувствовала себя почти счастливой. У меня была лавка, был дом, была девочка, похожая на ангелочка. И больше мне нечего было в жизни желать.

Настали самые счастливые годы в моей жизни: 1940,1941, 1942, 1943-й. Правда, была война, но я о войне ничего не знала. Ведь у меня, кроме моей девочки, детей не было, и какое мне дело до войны. Пусть себе убивают друг друга сколько влезет, самолетами, танками, бомбами, а мне, чтобы быть счастливой, как я и была, довольно лавки и квартиры. Впрочем, я мало что знала о войне. Хоть я умею считать и даже могу подпись свою поставить, сказать по правде — читаю я плохо, в газетах меня интересовали лишь преступления в отделе происшествий, да и те мне читала Розетта. Немцы, англичане, русские, американцы — для меня один черт. Когда в лавку заходили солдаты и хвастались: «Там победим, туда долетим, добьемся, пробьемся», — я им отвечала: «По мне все ладно, лишь бы торговля шла». А торговля и на самом деле шла хорошо, хотя мне с Розеттой целыми днями приходилось вырезать талоны из продовольственных карточек, орудуя ножницами, словно мы портнихи, а не лавочницы. Торговля шла хорошо оттого, что я держалась молодцом и всегда ловчила, чтобы немного выгадать на весе. Да к тому же, когда ввели карточки, мы с Розеттой вдвоем стали понемногу промышлять на черном рынке. Иногда запрем лавку и поедем ко мне в деревню или куда поближе. С собой захватим два больших пустых фибровых чемодана, а обратно привозим их полнехонькими всякой всячины: муки, ветчины, яиц, картошки. С полицией я договорилась: ведь и им тоже есть надо. Теперь я стала больше продавать из-под полы, чем по карточкам. Нашелся один полицейский, который решил взять меня за горло. Пришел и сказал, что донесет на меня, если я его не приласкаю. Я ему спокойно-спокойно ответила:

Читать дальше