Александр Проханов - Надпись

Они не успели дойти до штаба, как в воздухе опять зазвенело. Квитко отделился от свиты, махнул солдатам, и те побежали вслед за ним к вертолетной площадке.

Вертолет, тускло блестя кабиной, садился в смерч пыли. Из вьющегося, затмевающего солнце праха показались трое: мужчина и две женщины. Их вертело, валило, качало. Они слепо тянули руки, нуждаясь в поводырях. К ним кинулись солдаты, выводили из секущего блеска, выхватывали из пыли.

Мужчина был высок и крепок, красив увядающей мужицкой красотой, в неношенном новом костюме, купленном в деревенском сельпо, и его загорелое, в сильных складках, лицо сельского тракториста повторяло молодое, красивое лицо сержанта Лаптия. К нему жалась маленькая хрупкая женщина в зеленоватой кофте и темном платке, с острым носиком на круглой пугливой головке, похожая на синичку, и не верилось, что из ее маленького робкого тела могло произойти мощное, исполненное неукротимой энергии, богатырское тело сержанта. Другая женщина была плоскогрудой, нескладной, в черном платье и черном платке, с большими натруженными руками, какие бывают у деревенских доярок и огородниц. Все трое были оглушены ворвавшимися в их избы похоронками, скорыми сборами под надзором районных военкомов, столпотворением аэропортов, грохотом сияющих машин, которые оторвали их от деревенских огородов и речек и понесли в далекую пустыню, откуда приходили к ним сыновьи письма и фотографии: сынок в нарядной фуражке, с автоматом, строго и браво, на фоне туманных гор, смотрит любимыми молодыми глазами. И вот их опустили в серую душную пыль, в которой свистит, как коса, беспощадная сталь, подхватили под руки и куда-то тянут, влекут, не давая опомниться.

Их вели через плац к палатке, запускали внутрь, и они, оказавшись в розовом полусвете, у двух гробов, начинали топтаться, водить глазами, выбирая один из двух, тот, где лежал их сын с закрытыми веками, острым носом, насупленными недовольными бровями. Женщины узнавали сыновей, с криком кидались, падали лицами в гроб, обнимали твердые, под белыми накидками, родные тела, выступы рук, шарили, хотели нащупать телесную теплоту, вскрикивали, начинали голосить.

- Коля, Коленька, сыночек мой ненаглядный, что же ты мамочку свою не встречаешь!… Почему глазоньки твои закрыты, губоньки запечатаны, на мамочку не смотришь, папочку не целуешь!… Что же они сделали с тобой, сыночек мой дорогой, замучили тебя и убили!… Никого ты не гнобил, не мучил, всем помогал, всех приветил, а они тебя убили, шеечку твою прострелили!… Как же тебе было больно, как ты кровушкой весь исходил, а мамочки не было рядом, чтобы кровушку твою унять, рану твою исцелить!… Все ждала тебя, что приедешь, все новое, хорошее тебе приготовила, занавески сменила, отец крыльцо починил, а теперь сама к тебе прилетела, вижу, как ты вырос, стал такой большой, что и в гробик не влазишь!… - так вопила, тонко вскрикивала маленькая женщина. То припадала к сыну, лицом на лицо, то отстранялась, страстно, слезно вглядываясь. Заходилась аукающим кукушечьим криком, оглашая палатку так, что начинало звенеть в ушах. То вдруг обрывалась клекотом, будто в ее птичье горло попадала лесная ягода или орех. На секунду умолкала, а потом вновь голосила разрывающим сердце кликом: - Коля, Коленька, как тебя ждали в деревне, как хотели встречать!… Учительница Ксенья Андреевна все спрашивала: «Когда же Коля приедет, был самый хороший у меня ученик»!… Соседка Валя Стрекалова все заглядывала, наведывалась: «Когда же Коля вернется, я его жду», сама такая белая, такая румяная, такие волосы кудрявые!… Дядя Федя зайдет и спросит: «Когда Николай вернется, мы стол накроем, родню позовем из Опухтина, из Крюкова, из Нелидова, всех соберем»!… Найда, собачка твоя, так ждала, так хотела с тобой в лес пойти, погулять!… Она, Найдочка, щеночков нам принесла, я всех раздала, одного оставила, мохнатенький, корноухенький, думала, приедешь, полюбуешься!… И что же я теперь буду делать!… И тебя мне не дают в деревню, домой увезти!… Здесь схоронят, в чужой земле, где и трава не растет!… Ох, у меня уже нету сил!… - Она падала, цепляясь руками за гроб. Стоящий рядом солдат черпал из цинкового ведра воду алюминиевой кружкой, с силой вливал ей в рот. Она захлебывалась, звенела о кружку губами. Принималась вновь голосить.

Вторая мать ухватила сильными руками край гроба, как хватают застрявшую в раскисшей дороге телегу. Толкала гроб, впрягалась в него, преодолевала страшную тяжесть. Боролась с неподъемной поклажей, надрываясь, напрягая на горле бурлящие вены.