Александр Проханов - Надпись

Глыба льда в жестяном водостоке светилась, как магический кристалл, переливаясь розовым, голубым и зеленым. Марк Солим был вморожен в эту волшебную глыбу, состоял из цветных ледяных кристаллов. В нем двигалась, трепетала, переливалась вечерней зарей мучительная, неясная мысль. Зачем всемогущий, витающий в мироздании Бог выбрал его народ для этой загадочной доли - кружить в лабиринтах истории, взлетать и падать, уходить в мучительный плен, обретать избавление, ежечасно ожидая гнева Господня, тоскуя о потерянном рае? Зачем его древний народ рассеян по лику земли, замешен, как горькие дрожжи, в тесто других народов, и вместе они испекаются в загадочной пекарне истории? Мучат друг друга, ненавидят и любят, не в силах расстаться, прорастая друг в друга кровавыми живыми побегами. И он, Марк Солим, волею всемогущего Бога оказался рожденным в этой перламутровой зимней Москве, встроен в судьбу загадочного, чужого народа, соприкосновенье с которым вызывает влечение и боль, мучительное обожание и ужас. Он вморожен в эту историю слепых насилий и казней, бессмысленных трудов и напастей, в непрерывную кровь, в свирепую, ему чуждую родину, откуда нет ему выхода, и глаза его были наполнены разноцветными замерзшими слезами.

- Этой первой жертвой возмездия окажешься ты. В твою голову ударит отточенный ледоруб. Тебя ненароком столкнут под поезд метро. В твое сердце у этих ступеней всадят одинокую пулю. Коробейников, внедренный в твой домашний кружок, представил тебя соратникам как неформального еврейского лидера. Указал на тебя. После его сообщения боевое крыло тайного «русского общества» вынесло тебе приговор. Но этот коварный писатель и разведчик не ограничился вторжением в твой рафинированный еврейский заговор. Он вторгся в лоно твоей жены. Он поселил в этом лоне свой плод. Твое место в утробе жены занято. Там зреет не твой ребенок. А твой исход - ледоруб, пуля из пистолета ТТ, стремительный свист летящего подземного поезда…

Марк Солим выдирался из глыбы льда. В страшных усилиях разрывал ледяные оковы. Сбрасывал цветные осколки.

- И это ты хотел мне сказать? Для этого караулил меня в подворотне? Хочешь знать, что я обо всем этом думаю? Ты утонченный подлец, в котором живет ненасытный желудочный червь, который извивается, жалит, заставляет совершать преступления. Я не знаю природы этого червяка. Знаю, что страдания, которые он тебе причиняет, ты стараешься заглушить страданиями, которые доставляешь другим. Повернись и иди. Забудь дорогу в мой дом. - Марк Солим протянул руку, указывая в прогал подворотни, где уже начинали сгущаться сумерки и московский мороз превращался в синий дым.

Саблин воспринял этот изгоняющий жест как попытку удара. Молниеносно перехватил руку, крутанул и, слыша сквозь шубу хруст сустава, обрушил Марка на снег. Свирепея, видя под ногами тяжело упавшее тело, отвалившуюся енотовую шапку, купу седых волос, ударил носком ботинка:

- Я не подлец, я русский!…

Снова ударил, норовя попасть в шевелящиеся мягкие губы, которые Марк прикрыл ладонями с обручальным кольцом.

- Я не подлец, я русский!…

Бил ботинками в незащищенный живот, в бок, в печень. Обегал спину и с натягом ударял в почки, досадуя, что толстая шуба смягчает удары.

- Я русский! А ты жид! Ты жид! Ты жид!… - Он наносил удары, чувствуя, как обмякает, становится зыбким, как студень, ненавистное тело.

Во двор, расплескивая шальной лиловый огонь, вкатила «скорая помощь». Остановилась у подъезда. Саблин прекратил избиение, обогнул машину, выскользнул из подворотни. На улице густо синели сумерки. Дымно катили автомобили. Люди тащили на плечах перемотанные веревками елки. Саблин увидел на тротуаре накатанную ледяную дорожку. Весело разбежался, ловко прокатился по черной слюде. Вылетел с наледи и сделал несколько танцевальных движений, как учили его когда-то в танцклассе.

Избитый, оглушенный, наполненный болью и сумбурным бредом, который предшествовал побоям, Марк Солим вошел в подъезд. Лифт уходил наверх, унося бригаду врачей. Марк слушал масленый рокот колес, тугое дрожание троса. Пытался понять, что послужило причиной этого яростного нападения. Что в безумном бреду, который излился из Саблина, как чернила из каракатицы, было отвратительной ложью, а что мерцало, словно колючий кристаллик антрацита, залетевший в глаз, причинявший острую резь.

Пока не было лифта, он искал подтверждение чудовищным измышлениям Саблина об измене жены. Вспоминал ее внезапные исчезновения из дома, ее задумчивый, влажно-таинственный взгляд, с которым она вдруг замирала посреди гостиной и раздражалась на него, если он ее отвлекал. Вспоминал ее частые недомогания, которые вдруг обнаруживались, когда они оказывались среди зеркал на просторной супружеской постели. Примет, что тревожили его мнительность, его молчаливую подозрительность, было множество. Но все они искупались ее внезапной нежностью, милой смешливостью, добродушным над ним подтруниванием, которое он так любил даже тогда, когда ее остроумные незлые насмешки доставались ему в присутствии гостей. Он не верил наветам Саблина. Но кристаллик, залетевший в глаз, причинял неудобство и боль. Избитый, оскорбленный, он откладывал на потом свое мстительное нетерпение наказать Саблина, обратиться в милицию, добиться его задержания. Торопился наверх, к Елене, чтобы рассеять свои подозрения.