Лутц Зайлер - Крузо

– Добрый вечер, старина!

Еще когда он лежал на песке и обсыхал на солнце, у них начинался разговор. Сперва о простых вещах, разбитых тарелках, странных посетителях, экзальтированных выходках Рембо в судомойне. Потом о речах Крузо, о стихах Крузо. Потом о Рене. Лисица призывала его к осторожности. Дурак, но опасный. Эд соглашался. Захлопывал блокнот, прислонял его к камню.

– Ну, старушка, ты где?

Влажный гул с налету ударил в лицо. Эд отпрянул назад, сплюнул – золотисто-зеленое насекомое, которое он мгновенно втоптал в песок. И немедля опять шагнул к пещере. Несколькими быстрыми движениями очистил шкурку своей приятельницы. Она уже целиком посерела, тельце расплющилось, будто хотело исчезнуть в глине. Глаза в неопрятном меху были пусты, однако уши еще стояли торчком, как бы обрамляя слух венком тонких белых волосков.

– Ну, старушка, старая плутовка, – повторил Эд, не разжимая губ. Потом заговорил очень быстро, почти взахлеб: – Знаешь, сперва подъезжает трамвай, но мне не хочется все время начинать с трамвая, в конце концов меня при этом не было… и никогда не будет… на остановке, но одни говорят, они кричали, долго кричали, внимание, осторожно, внимание, что-то такое, ну что кричат через рельсы, а другие говорят, она лежала там, под вагоном, до талии, понимаешь, до талии, голые ноги выглядывали наружу, в начале мая было уже совсем тепло… и совершенно невредимые, даже короткая юбочка не задралась, голые ноги, а третьи говорят, кто-то ее одернул, старая плутовка, одернул юбочку, и она лежала так, словно чинила вагон…

Достаточно. Запасы громыхали, возник Тракль, его крестьянская фигура, его большое детское лицо. Эд опять опустился в песок, схватил блокнот, начал писать. Строчки одна за другой гремели из шумного собрания в его голове, метафоры, громоздящиеся в баррикады, рогатки и стихи, словно армия оккупантов марширующие по пустыне его раны – сплошная война. Ночью в комнате он переписал эти каракули начисто, от руки, на бумагу в клеточку. Утром, прежде чем затопить печи, подсунул листки под дверь Крузо.

Прямо как камикадзе. В этом чувствовалось что-то унизительное, и ему было стыдно. Осторожно он подкладывал в огонь брикеты. Ведь это единственное, о чем он меня попросил, думал Эд, единственное, что я для него могу сделать. Он слушал треск угля, с шипением испарялась влага.

Крузо приходил около десяти и уходил самое позднее за полчаса до полуночи. Часов он не имел, но время всегда было одно и то же. Ничто не могло соблазнить его остаться подольше. Он забирал свои стихи и желал Эду доброй ночи.

– Стол у тебя слишком низкий.

– По-моему, табуретка слишком высокая.

– Хороших снов, Эд.

– Покойной ночи, Лёш.

Щека к щеке. Обычное приветствие.

В три года Эд думал, что поцелуй – это прикосновение щеки к щеке. Пожалуй, таково было вообще его первое воспоминание. Табачный запах отца. Черно-желтая вязаная кофта, огромная. Он прижимался щекой к отцовской щеке, сидя на руках у отца, добирался через плечо до этой щеки. Она была целью, местом самой искренней ласки.

Беззвучно, словно фантом, Крузо парил впереди, Эд с трудом поспевал за ним. Путь лежал через болотистую местность в высоченные – выше человеческого роста – серебристо поблескивающие заросли, обозначенные на табличке как орнитологический заказник. Вокруг вспархивали птицы, пугая Эда судорожными взмахами крыльев; он слишком уж отчетливо воспринимал этот шум – словно хрупкие птичьи скелеты ломались в чащобе ветвей. Он бы с радостью посоветовал птицам летать помедленнее, ведь никто здесь не желает им зла, «вправду никто», прошептал Эд, и Крузо впервые оглянулся на него.

После всего, что случилось, было немыслимо не принять приглашение Лёша (Лёш, он теперь и мысленно называл его Лёш ) в его летний шалаш, который тот временами обозначал как «что-то вроде хижины» или «наш аванпост». Эд видел здесь очередное доказательство доверия и награду за усилия, какие он предпринимал возле логова своей лисицы.

Крузо был в черной футболке с обрезанными рукавами, за спиной охотничий рюкзак. Эд надел ковбойку с коротким рукавом и – впервые – светлые холщовые брюки. Брюки вообще-то оказались широковаты и очень уж развевались вокруг ног, напоминая ему о штанах матросов с «Баунти» или, к примеру, Волка Ларсена и Ван-Вейдена.

Оба действительно то и дело натыкались в подлеске на птичьи трупики и клочья перьев, там и сям разбросанные среди ветвей. Легко понять, что эти птицы расстались с жизнью в схватке. Они нашли клюв без головы, а неподалеку откушенные птичьи лапки, сиротливо стоявшие на земле, будто в ожидании, что снова пойдут.