Джон О'Хара - Жажда жить

— Как раз это его дело. Теперь ему придется лишний раз чистить телегу, потому что красить и чистить телеги — это его обязанность. И еще мне не нравится, когда ты говоришь Джо, что его дело, а что не его. Нехорошо, когда ты говоришь так со старшими, не важно, кто они.

— Но, папа, ведь Джо не знал, для чего все это, он не продавал билеты на лошадок. Он курил в конюшне, хотя ты не велел ему, и пил виски прямо из бутылки, и я не вижу, чего дурного я сделала, разве что надерзила ему немножко. — Голос девочки дрожал, хотя она не плакала.

— Ладно, не будем затевать спор четвертого июля, — сказал Сидни. — Ты поступила как хорошая девочка, патриотка, заработала столько денег для Красного Креста. Поцелуешь меня на ночь? Мне-то очень хочется тебя поцеловать.

— Конечно, папа. — Он нагнулся, и Анна поцеловала его в щеку, а когда Сидни обнял ее за талию, она закинула ему руки за шею и поцеловала еще раз, отчего оба заулыбались.

— Я провожу тебя наверх, дорогая, — сказала Грейс. — Переоденешься к ужину, Сидни?

— А ты?

— Приму ванну, а потом, наверно, сменю форму.

— Ну а я подожду тебя внизу и после приму душ. Коктейль выпьешь после ванны?

— Да.

— Покойной ночи, папа.

— Покойной ночи, дорогая. Покойной ночи, миссис Баркер. — Он помахал вслед всем троим, дождался, пока Анна, не отпуская маминой руки, и миссис Баркер добрались до первой площадки и жена с дочерью помахали ему в ответ, и направился к себе в берлогу. Он вытащил трубку, посмотрел на нее, покатал чашечку в ладонях и на какое-то время застыл в кресле, словно внимательно и сочувственно, с застывшей улыбкой слушал продолжительную речь или долгую исповедь. А потом эта речь или исповедь будто бы внезапно оборвались, и финал произвел на него такое впечатление, какое не произвело все сказанное ранее. Исчезла даже тень улыбки, и на ее месте появилось нечто гораздо более похожее на боль, и он поднял голову и уперся взглядом в потолок, будто пытался вслушаться, что же там, наверху, происходит, но до него доносились только шум воды в ванной, и гул толпы снаружи, и звуки оркестра, и чьи-то голоса. Что бы ни происходило, что бы кто-то там, в доме ли, на улице ли, ни делал, происходило это без участия Сидни Тейта. И все будут делать то, что им хочется и что не хочется, без него в следующие несколько минут, и до самого конца войны, и после войны, когда он вернется и постарается найти свое место в жизни, то самое место, которое занимал до войны, и это будет одновременно и легко, и невозможно. Легко, потому что у него никогда и не было своего места, а поскольку его не было, то и утвердиться на месте, которого не было, будет невозможно. Через высокое двустворчатое окно своей берлоги он увидел какого-то мужчину. На нем были шляпа, пиджак, рубашка с накрахмаленным воротничком и галстук. Мужчина запыхался, но не от быстрой ходьбы. Похоже, нелады с сердцем. Он шел не спеша, по его виду, словно на груди висел знак, было ясно, что он направляется к своей семье, а значит, у него есть семья, и семья будет его ждать, поскольку он всегда был кормильцем, и членам семьи его сейчас не хватает, как будет не хватать потом, когда сердце не выдержит и он уйдет навсегда. Сидни приоткрыл дверь и окликнул: «Эй!» Мужчина, проходивший мимо свежевыкрашенной изгороди, которая обычно служила загоном для скота, но сейчас отделяла прибывшую на праздник публику от дома Тейтов, остановился:

— Вы меня?

— Извините, — сказал Сидни, — похоже, я обознался.

— Ничего страшного. Видно, сегодня здесь есть кто-то сильно похожий на меня. Второй уж раз останавливают. А вы за кого меня приняли?

Придумывая подходящее имя, Сидни ответил не сразу.

— Э-э, Хедли. А.Т. Хедли.

— А.Т. Хедли, — повторил мужчина. — Нет, впервые слышу. Но наверное, он где-нибудь здесь, ибо, как я только что сказал, меня принимают за кого-то другого. Что ж, надеюсь, вы его отыщете. Всего.

— Всего, — откликнулся Сидни и, обрывая разговор с семьянином, вернулся к себе в берлогу.

Он нажал на кнопку в стене, но тут же вспомнил, что на кухне никого нет и ответить некому. Он прошел на кухню и нажал на другую кнопку, спрятанную в ящике с аварийной сигнализацией, в результате чего значок «Берлога» на панели исчез. Сидни наколол льда, которого должно было хватить для нескольких коктейлей, сложил куски в серебряный кубок и вернулся в берлогу. Там он смешал в серебряном шейкере мартини, выпил коктейль и, плотно закрыв крышку, прошел в гардеробную.

Грейс надевала в спальне шелковые брюки; как обычно, ее одежда была разбросана повсюду — в туалете, спальне, ее персональной гардеробной, его гардеробной. Грейс никогда не расхаживала по дому раздетой, разве что когда любовью собиралась заняться, но порою уже один ее вид в нижнем белье возбуждал у Сидни яростное желание взять ее просто, без затей, и хоть речи на эту тему они больше не заводили, оба были уверены, что именно так были зачаты их второй и третий ребенок, хотя еще раньше они договаривались не иметь больше детей или хотя бы выждать несколько лет. После той долгой тяжелой беременности он приучился в такие моменты держаться от жены подальше, если только она сама до него не дотрагивалась либо приглашающе окликала: «Сидни?» И тогда ему становилось ясно, что она хочет его и, судя по всему, хотела весь день. Ну а он пока принял душ, крепко растер затылок новым тоником и зачесал назад остатки волос, которые только и спасали его от полной плешивости. Сидни накинул халат и сел на пуф в гардеробной, натягивая последовательно носки, подвязки и вечерние лакированные туфли. Грейс уже была в новой медицинской форме.