Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты

НС лежал на носилках, прямо на полу.

От пола несло чем-то кислым. Разлагающейся тряпкой, так моют полы женщины, которых никогда не целовали в грудь.

— Он болен?

— Нет, — сказал Платон, — он просто стал догадываться, кто он.

НС открыл глаза. Пустой пластмассовый взгляд уперся в Старлаба. Губы пошевелились:

— Итак, мы начинаем репетицию. Вы готовы, друзья мои?

— Он бредит? — Старлаб посмотрел на Платона. Но на месте Платона белела пустота. Она шла ему еще больше, чем маска. Пустота и была самой подходящей маской для философа.

— Он хочет сообщить что-то, но, пока его несли сюда, из него вытекли все слова. Чувствуешь запах? Это слова, начавшие гнить раньше тела, в котором они жили. Как позже подумает Кант, «две вещи приводят меня в восторг — звездное небо надо мной и куча говна во мне…» Бедный, он так и не понял, что это — одно и то же. Главное — самовнушение. Я как-то внушил себе, что существует мир идей. Прозрачных, вроде слизней. Ползают по тыльной стороне неба и щекочут смуглые пятки богов. Так же можно внушить себе, что ты — рыба, и станешь рыбой. Внушить себе, что ты — дождевой червь, и на следующее утро проснешься с землей под ногтями… Вот этот, лежащий… внушил себе, что у него линька. А сколько тех, кто внушил себе, что они собаки, обезьяны… Быть кем угодно, только не человеком.

— Почему?

— Потому что никто не знает, что такое человек. Сколько было попыток найти определение. Все впустую. А то, чему нет определения, — это есть ничто. Кто выдержит быть этим ничто — да еще с мнительностью, амбициями… Я тоже пытался найти определение. Нашел самое простое, самое понятное. «Существо без перьев на двух ногах». Ты слышал, что было дальше — они подбросили мне общипанного петуха с надписью «Се платоновский человек». Видел бы ты, что творилось в Академии! Но потом… Этот петух, которого я из жалости оставил у себя в келье, стал расти. Расти, набирать в весе. Однажды ночью он залез ко мне на лежанку и, клюнув меня в грудь, захныкал: «Ма-ма!» Через несколько дней клюв у него отвалился вообще, остался только маленький шрам на губе. Только под мышками и в паху росли перья, но я сбривал ему их… Пока он не научился делать это сам.

— А потом?

— Потом он остался в моей Академии… Ты, кстати, видел его — сегодня он дежурит. Прекрасно всех усыпляет. Просто прекрасно.

Голос Платона то пропадал, то снова возникал в ушной раковине, шурша вроде тампона, каким из нее добывают серу. Иногда начинало казаться, что звук шел из лежащего на полу НСа. Тогда Старлаб снова склонялся над ним, зажимая нос. И губы НСа шевелились:

— Репетиция — это тоже очень ответственно…

Потеряв Платона, Старлаб стал бродить по саду. Дул ветер, яблони стряхивали плоды, и они катились, исчезая.

Вот на одной поляне Старлаб увидел Тварь. На руках у нее был маленький сатиренок; она гладила его и прижимала к теплому любящему животу.

«Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход», — подумал Старлаб. И вытянул руку, чтобы потрогать ночной ветер. Но ветер, не дав себя потрогать, отдернул лиственную портьеру и открыл еще одну поляну.

На поляне стоял Платон и беседовал с призраками. Это были призраки самого Платона, только разного возраста. Старлаб подошел поближе.

«Разве не слышали? — говорил один из призраков. — Они дали ему чашу с цикутой».

«Да… — отвечал Платон, — в демократическом городе всегда найдут какой-нибудь демократический способ уничтожить философа. Слыхал я, конечно, и про цикуту. Вопрос этот я задал не для себя: видишь того варвара, скифа, который слушает нашу беседу? Он еще не слишком хорошо знаком с нашими обычаями. Ведь в землях, откуда он родом, философов не убивают. На них просто не обращают внимания. Так за что, говоришь, осудили Сократа?»

«Ты спрашиваешь это для себя или для того скифа?»

«Видишь ли, есть вопросы, одинаково мучительные и для эллина, и для варвара. Например, гуманное и справедливое правосудие. Только варвары страдают от его нехватки, а мы, эллины, — от его избытка».

Старлаб не стал дослушивать, и пошел прочь.

«Я думал, — услышал он вслед Платона, — что хоть он расскажет правду обо мне…»

«А зачем тебе правда? — спрашивали голоса. — Правда — самый опасный враг истины, поскольку больше всего похожа на нее. Люби истину!»

«Я всегда любил истину, но от нашей любви рождались только чудовища!»

«Тише, тише! Разбудишь учеников…»

Ветви схлестнулись за спиной Старлаба. Ему показалось, что на него смотрит Обезьяна, улыбаясь гнилым ртом. «Обезьяна! — позвал Старлаб. — Ты где?»